Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– У вас можно поужинать? – спросил он.

Женщина помедлила.

– У меня есть карточки, – поспешно добавил он. – Было бы так здорово поужинать здесь. Времени в обрез, через день-другой я возвращаюсь на фронт. Ужин на двоих, для меня и моей жены. Карточки есть на обоих. Если хотите, могу принести консервы на обмен.

– У нас только чечевичный суп. Собственно, мы уже не подаем еду.

– Чечевичный суп? Замечательно. Сто лет не едал.

Женщина улыбнулась. Улыбка была спокойная, словно возникшая сама собой.

– Если вам этого достаточно, приходите. Можно посидеть в саду, если угодно. Или здесь, если станет холодновато.

– В саду. Пока что светло. К восьми можно прийти?

– С чечевичным супом такая точность не требуется. Приходите, когда вам удобно.

Под табличкой на доме родителей торчало письмо. От его матери. Переслали с фронта. Гребер вскрыл конверт. Письмо было короткое. Мать писала, что на следующий день они с отцом уезжают из города с одним из эшелонов. Куда – им пока неизвестно. Пусть он не беспокоится. Это просто на всякий случай.

Он посмотрел на дату. Письмо было написано за неделю до его отпуска. О налете там не упоминалось, но мать соблюдала осторожность. Опасаясь цензуры. Маловероятно, чтобы дом разбомбили прямо в последний вечер. Наверно, это случилось раньше, иначе они бы не попали в эшелон.

Медленно он сложил листок и сунул в карман. Значит, родители живы. Теперь это удостоверено, насколько возможно. Он огляделся по сторонам. Прямо перед ним как бы ушла под землю волнистая стеклянная стена, и Хакенштрассе вдруг стала похожа на все прочие разбомбленные улицы. Ужас и мука, витавшие вокруг дома номер восемнадцать, беззвучно растаяли. Остались только щебень да обломки, как всюду. Он глубоко вздохнул. Испытывая не радость, а огромное облегчение. Груз, тяготивший его всегда и везде, вдруг свалился с плеч. Он не думал о том, что во время отпуска, вероятно, не увидит родителей, эта мысль давно утонула в долгой неопределенности. Достаточно, что они живы. Живы – тем самым что-то закончилось, и он был свободен.

При последнем налете здесь упало еще несколько бомб. Дом, от которого оставался один фасад, окончательно рухнул. Дверь с руинной газетой стояла теперь чуть подальше между развалинами. Гребер как раз вспомнил про сумасшедшего дружинника и в ту же секунду увидел его: тот приближался с другого конца улицы.

– Солдат, – сказал дружинник. – Все еще здесь!

– Да. Вы тоже, как я погляжу.

– Нашли письмо?

– Нашел.

– Вчера после обеда пришло. Можно теперь убрать с двери вашу записку? Нам срочно требуется место. Есть целых пять заявок.

– Пока нет, – сказал Гребер. – Через несколько дней.

– Пора, – сказал дружинник резко и строго, будто школьный учитель, выговаривающий непослушному ребенку. – Мы и так долго ждали.

– Вы редактор этой газеты?

– Дружинник – мастер на все руки. Следит за порядком. Тут у одной вдовы трое детей пропали после последней бомбежки. Нужно место для объявления.

– Тогда снимайте мое. Похоже, моя почта все равно приходит вон в те развалины.

Дружинник отцепил Греберову записку от двери, отдал ему. Гребер хотел ее порвать. Но дружинник перехватил его руку.

– Вы с ума сошли, солдат? Такое рвать нельзя. Иначе порвешь свой шанс. Однажды спасенный всегда спасен, пока цела записка. Вы и впрямь начинающий!

– Да, – сказал Гребер, сложил бумажку, сунул в карман. – И хотел бы им оставаться, по мере возможности. Где вы теперь живете?

– Пришлось переехать. Нашел вполне удобную берлогу в подвале. Подселился к мышиному семейству. Очень даже интересно.

Гребер посмотрел на него. Худое лицо было совершенно бесстрастно.

– Я намерен создать объединение, – объявил дружинник. – Собрать людей, чьи родные остались под завалами. Нам надо держаться вместе, иначе город палец о палец не ударит. Каждое место, где лежат засыпанные, по меньшей мере должны благословить священники, чтобы земля была освященной. Понимаете?

– Да, понимаю.

– Вот и хорошо. А некоторые говорят, это глупость. Что ж, вам в объединение вступать незачем. У вас теперь есть это чертово письмо.

Бесстрастная маска на худом лице вдруг распалась. На нем проступило выражение безудержной боли и ярости. Дружинник резко отвернулся и заковылял прочь. Гребер проводил его взглядом. Потом пошел дальше. Решил не говорить Элизабет, что его родители живы.

В одиночестве она шла через площадь перед фабрикой. Казалась маленькой и совершенно беззащитной. В сумерках площадь выглядела просторнее обычного, а низкие постройки за нею – еще более унылыми и убогими.