Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– И люди со страхом.

– И со страхом, – вежливо согласился Йозеф.

Гребер помолчал.

– Мне бы хотелось помочь вам, – сказал он наконец.

– Тут особо не поможешь. Я одинок. Либо меня схватят, либо я пробьюсь, – бесцветным голосом, словно о ком-то постороннем, сказал он.

– Родные у вас есть?

– Были. Брат, две сестры, отец, жена и ребенок. Все погибли. Двоих забили до смерти, один умер, остальных отравили в газовой камере.

Гребер неотрывно смотрел на него.

– В концлагере?

– В концлагере, – вежливо и холодно ответил Йозеф. – Там все превосходно организовано.

– А вы уцелели.

– Уцелел.

Гребер смотрел на Йозефа.

– Как же вы, наверно, нас ненавидите, – сказал он.

Йозеф пожал плечами.

– Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь! Ненависть делает неосторожным.

Гребер взглянул на окно, под которым высилась куча обломков разрушенного дома. Слабый свет маленькой лампы в комнате словно бы помутнел. Чуть поблескивал на глобусе, который Польман задвинул в угол.

– Вы вернетесь на фронт? – любезно спросил Йозеф.

– Да. Вернусь воевать ради того, чтобы ваши преступные гонители еще какое-то время оставались у власти. Может быть, достаточно долго, чтобы поймать вас и повесить.

Йозеф молчал, только легонько шевельнул рукой в знак согласия.

– Вернусь, потому что иначе меня расстреляют, – сказал Гребер.

Йозеф молчал.

– Вернусь, потому что, если дезертирую, моих родителей и мою жену посадят в тюрьму, бросят в лагерь или убьют.

Йозеф молчал.

– И я знаю, мои доводы вовсе не доводы и все-таки доводы для миллионов. Как же вы нас, наверно, презираете!

– Не тщеславьтесь, – тихо сказал Йозеф.

Гребер воззрился на него. Недоумевая.

– О презрении никто не говорит, – сказал Йозеф. – Только вы. Почему вам это так важно? Разве я презираю Польмана? Разве презираю людей, которые прячут меня, хотя каждую ночь рискуют жизнью? Разве без них я остался бы в живых? Как же вы наивны! – Он вдруг опять улыбнулся. Улыбка тенью скользнула по его лицу, как бы сама по себе. – Мы отклонились от темы. Не стоит слишком много говорить. И слишком много размышлять. Пока не стоит. Это ослабляет. И вспоминать тоже не стоит. Пока не время. В опасности нужно думать только о том, как спастись. – Он кивнул на консервы. – Вот это поможет. Я возьму. Спасибо.

Он собрал банки с консервами, спрятал за книгами. И сделал это до странности неловко. Гребер увидел, что верхние фаланги пальцев у него изуродованы и без ногтей. Йозеф заметил его взгляд.

– Маленькое напоминание о лагере. Воскресное развлечение некоего шарфюрера. Он называл это зажиганием рождественских свечек. Заостренных спичек. Лучше бы на моих ногах упражнялся. Меньше бросалось бы в глаза. А то ведь быстро опознаю́т. Не везде можно ходить в перчатках.

Гребер встал.

– Вам поможет, если я отдам вам свою старую форму и солдатскую книжку? Вы бы могли кое-что там подправить. А я скажу, что она сгорела.

– Спасибо. Не надо. На ближайшее время я стану румыном. Польман придумал и все устроил. Он большой мастер по этой части. А с виду не скажешь, верно? Я стану румыном, членом «Железной гвардии», другом партии. Внешне вполне сойду за румына. И увечья мои легче объяснить. Дескать, коммунисты виноваты. Вы сразу заберете и постель, и чемоданы?

Гребер догадался, что Йозеф хочет от него отделаться.

– Вы пока будете здесь? – спросил он.

– А что?

Гребер придвинул ему свою часть консервов.

– Я могу принести еще. Схожу и принесу побольше.

– И так уже слишком много. Лишний багаж мне ни к чему. А теперь пора уходить. Дольше я ждать не могу.

– Сигареты. Я забыл сигареты. Там их полно. Могу принести.

Лицо Йозефа изменилось. Неожиданно разгладилось, стало почти мягким.

– Сигареты, – сказал он так, словно речь шла о друге. – Это другое дело. Они важнее еды. Их я, конечно, дождусь.

Кучка людей уже собралась в ожидании под крестовой галереей церкви Святой Екатерины. Почти все сидели на чемоданах и корзинах или в окружении узлов и свертков. Большей частью женщины и дети. Гребер с постельным узлом и чемоданами стал в конце. Рядом сидела старуха с лошадиной физиономией.

– Только бы нас не выслали как беженцев! – сказала она. – Говорят-то много чего. Бараки, есть почти что нечего, крестьяне жмотничают и злятся.

– А мне без разницы! – ответила тощая девушка. – Лишь бы подальше отсюда. Все лучше, чем помирать. Мы все потеряли. Пусть о нас позаботятся.