Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии - Гёльдерлин. Рильке. Тракль

и тормошат его, чтобы вернуть назад.

Или вдруг кто-то умирает, и тогда

он это – сам; ведь если смерть

подходит очень близко –

ее не видно, и тогда наружу

взглянуть нам удается, в измерение иное,

быть может даже мощным зверя взором.

Влюбленные, когда нет никого, кто взор им застит,

подходят тоже к этой тонкой кромке и,

изумленные, глядят-ненаглядятся…

Им словно по ошибке приоткрылось

там, позади другого – нечто вдруг…

Но дальше их – ни-ни, никто;

преградой – мир всегдашний.

Всегда к творению повернутые, мы

лишь в нем одном отыскивать умеем свободы проблески, от нас во мгле сокрытой.

Хотя, случается, вдруг зверь безмолвный взглянет

на нас спокойно и, пройдя насквозь, уходит…

И это называется судьбой: всегда напротив пребывать,

всегда напротив, и ничего не чувствовать иного.

Когда б сознание, похожее на наше, у зверя было,

так, чтоб, верный нам, он двигался навстречу из простора, –

он нас бы, несомненно, развернул. Но жизнь его

так бесконечна для него, непостижима, так неподвластна

его собственному взгляду и так чиста, как все, что видит он.

И там, где мы грядущее находим,

он созерцает всеобъятность и себя в ней

и примирен и исцелен уж навсегда.

И все же в бдительном и теплом звере есть озабоченность

и тяжесть есть какой-то меланхолии великой.

Ибо и он всегда несет в себе

то, что и нас одолевает часто:

воспоминание о том, что уже было однажды некогда –

да, было уже то, к чему нас так неудержимо манит,

с чем мы сближенья родственного ищем и чье касанье

бесконечно нежно. Здесь всё – дистанция, разрыв и промежуток,

а там , в той дали, всё дыханьем было.

И после первой родины вторая

для зверя двойственна, сквозна и ненадежна.

О ты, блаженство крошечных созданий,

живущих в недрах, в тех, что их родили!

О счастье мошки, что всегда внутри

летит и скачет, даже если возраст брачный

ей наступает: лоно – тот же космос.

Взгляни на полузащищенность птицы:

ей, может быть, уже почти известно

о двойственности своего происхожденья,

как будто бы она душой этруска была когда-то,

а потом пространством была взята и замерла фигурой,

улегшейся на крышке саркофага.

О, как же должен быть ошеломленным тот,

кому летать назначено судьбой,

но чье происхождение – из лона!

Какой испуг он должен испытать

перед собой, когда вдруг озаренно

взмывает в воздух, если он при этом

всего хотел лишь прыгнуть по тарелке.

Так вдруг летучей мыши странный след

пронзает вечера фарфоровую хрупкость.

Так кто ж мы? Зрители, повсюду и всегда.

Развернутые ко всему, но только не к простору!

Переполняет нас. Мы сводим все в порядок.

Едва он есть, глядим – уж всё в руинах.

И снова бьемся над гармонией, как вдруг

и сами превращаемся в руины.

Так кто же, повернув, поставил здесь нас так,

что чем бы мы себя ни занимали,

всегда мы в том же положении, как тот,

кто уходить собрался и уходит?

Как он, когда, взойдя на холм последний,

еще раз взор бросает на долину и, обернувшись,

вдруг сбавляет шаг, едва идет и медлит, медлит, медлит…

Так мы живем: наш каждый миг – прощанье.

Мюзот, 1922

Сонеты к Орфею

III (Часть первая)

Бог это смог. Но как, скажи мне, смертный

за ним пройдет по музыки горам?

Чьи помыслы порывисто-несметны,

разве построит Аполлона храм?

Ведь пенье, как ты учишь, не алканье,

не извещенье: наконец-то, мол, достиг!

Песнь – Бытие. Для Божества – дыханье.

Но мы есмы – когда? когда Архистратиг

к нам в бытие круг звезд и Землю-мать направит?

Не есть ты, юноша, и даже когда страсть

твой голос распахнет и милую восславит.

Учись же забывать воспетости красот.

Это – течет. И в истине напева – иное веянье, иная власть:

то дует в нас Ничто с божественных высот.

XXVIII (Вторая часть)

Приди, станцуй! Еще почти дитя, дополни

хоть на мгновенье танца вещество

до чистого созвездья там, где воли волны,

которой мы тупой природы торжество

всебренно превосходим. Дрогнула она

лишь только раз, уйдя, как зачарована, в Орфея пенье.

Ты от тогдашнего движенья оттолкнулась дна,

чуть удивившись, когда дерево в ошеломленье

задумалось, войти ли в ритм с тобою слуху вслед.

Ты помнила еще то место, где вздымалась лира,

когда звучала; о неслыханная сердцевина!