Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии - Гёльдерлин. Рильке. Тракль

Лишь для нее летела ты (не шла) – прекрасно и невинно,

когда надеялась увидеть цельным образ мира,

чтоб друга лик и шаг пронзил вращенья свет.

Истаяло лето

Зеленое лето истаяло так незаметно;

лик твой хрустален.

Смерть приняли молча цветы у вечернего пруда.

Испуганны зовы дрозда.

Жизни надежда напрасна. Ласточка в доме

в путь собирается дальний.

В холм погружается солнце;

ночь уже намекает о странствиях звездных.

Тихи деревни; звучно окрашены,

всеми покинуты, рощи.

Сердце – нежнее, покорней склонись

над невинно уснувшей.

Зеленое лето истаяло так незаметно;

звучен и звонок шаг чужеземца

в серебряной но́чи.

Запомни синюю птицу тропы его дикой,

блаженного пенья его молитвенной жизни!

В пути

Вечером чужеземца отнесли они в камеру мертвых;

смол ароматы; шелест чуть слышный красных платанов;

смутные галок пролеты; на плацу меняется стража.

Солнце в черноты холста льняного укрылось;

снова и снова возвращается этот исчезнувший вечер.

В комнате рядом – сестра за роялем: Шуберт, соната.

Кротко тонет улыбка ее в обветшавшем фонтане;

в сумерках он шелестит, чуть-чуть голубея.

О, как стар род наш древний!

За окошком в саду – кто-то шепчет кому-то;

кто-то покинул уже это черное небо.

Яблоки на комоде, как они пахнут!

Бабушка зажигает золотистые свечи.

Как нежна эта осень! Тихозвучны наши шаги

в этом парке старинном, возле высоких деревьев.

Как серьезен гиацинтовых сумерек облик.

Синий родник – у твоих ног; как таинственна алая тишь твоих губ,

уходящих в сумрак дремотный листвы, в темное злато

этих подсолнухов низко склоненных. Веки твои,

маковой тяжестью по́лны, грезят на лбу моем кротко.

Грудь просквожает колокольная нежность.

Облаком синим с головой накрывает твой силуэт

в этих сумерках ранних.

Песня гитары где-то в корчме отдаленной,

бузины дикие заросли, о, как просторен уходящий день ноября,

в полумраке подъезда – родные шаги; ракурс коричневых ставен,

приоткрыто окно, где надежды сладость все та же…

Как несказанно, о Боже, – с чем потрясенно встаем на колени!

Как темна эта ночь! Погаси

пурпурный пламень рта моего. В тишине

умирают робкой души одинокие струн переборы.

Опьянев от вина, головой погружаюсь в желоб дождей.

Не мешай.

О тишина проживанья в сумеречности сада,

где очи сестры изумлённы и таинственно-тёмны

и всматриваются в брата.

Пурпур ртов их истерзан

и тает в вечерней прохладе.

Сердце рвущее время.

Дар сентября – золото груш. Ладана тихая сладость;

вдоль палисадника старого – горящие георгины.

О, расскажи, где мы были, когда проплывали мимо

вечером в черной лодке?

Журавль проплывал над нами. Зябнущие руки

черноту обнимали, а в глубине ее – кровь текла

и устремлялась куда-то.

Влажная синева касалась наших висков и затылков.

О, мой бедный ребенок.

Из очей твоих мудрых из глубины волхвует

пол единый и смутный.

Вечером

2-я редакция

Трава желта еще, а лес – то сер, то чёрен.

Но вечером уже дымится зелень.

И с гор река идет, хладна, чиста,

поет в протоке скальном тайно, тихо.

И тот же звук, когда бредешь чуть пьяный,

и всё – в ногах: путь дикий в Синеве;

и птички восхищенные трезвонят.

И вот уж тьма совсем, все глубже, глубже

ты голову склоняешь на источник, на голубую воду, бабье лоно!

И снова возвращаешься в закат в зеленой роще.

И шаг твой и тоска звучат мелодией одной сквозь пурпур солнца.

Рано ушедшему

О, черный ангел, ты вышел неслышно из древа глубин,

когда мы, нежные отроки, игры водили

близ вод голубевших фонтана.

Покой был в наших движеньях,

глаза – изумленно глядели

на темную желть вечерней осенней прохлады.

О, пурпур сладости звездной!

Но тот, кто Другим был, по склону Монашьей горы

ступенями каменных лестниц спускался.

Играла улыбка – небесный отсвет в лице, и, странно

окуклившись в тихие детства затоны, он умер,

оставив в саду серебряный оболок друга;

Из мрака листвы, из древних камней

он всё еще слушает нас.

Душа воспевала смерть, зеленое тление плоти,

ей вторил шелест лесов, страстные жалобы птиц.

Вечерних колоколов голубой перезвон не кончался.

Но пробил вдруг час: сквозь пурпурность солнца

он тени наши заметил,