Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Посредине комнаты, повернувшись к тебе спиной, стояла женщина. Ты видел ее светлые, чуть рыжеватые волосы в освещении керосиновой лампы и опущенные руки. Она очень долго стояла подле медного таза, который так и не убрала, и мыльные пузыри в нем лопались один за другим.

А ты не сводил с нее глаз, хотя весь окоченел от холода, хотя у тебя неистово стучали и щелкали зубы и ты никак не мог сдержать этой дрожи.

Заплакал ребенок, но женщина не пошевелилась, надолго застыв в этой необычной, мертвенной неподвижности; наконец — когда ты уже не чувствовал ног от холода — она медленно подняла руки, замерла на мгновение в такой позе, а затем, словно в глубоком сне, заученным жестом стянула через голову блузку.

И ты увидел ее наготу — наготу, чуждую стыда и всякой двусмысленности, — и в ужасе отпрянул от окна. Ты бежал домой той же самой дорогой, потрясенный тем, при каких обстоятельствах впервые увидел женское тело.

Потом ты дремал на диванчике в кухне под полуоткрытым окном. Ты слышал всякий раз, как били часы у соседей, и ждал рассвета. И когда где-то запели петухи, ты своим натренированным слухом выловил из шума ветра гудение земли под ногами многих людей.

Ты выбежал в сад, забился в гущу разросшегося сырого малинника. Ты видел, как они входят во двор, светя фонариками, как стучатся в дверь. От пота и росы, которая обильно садилась под утро, ты весь взмок.

На улице, по-видимому, стояла машина, потому что оттуда доносились приглушенные голоса арестованных, загнанных в кузов.

Они долго бушевали в доме, и время от времени ты слышал всхлипывания матери. Наконец несколько человек вышли на улицу. Один помочился у самой твоей головы, другие вяло переговаривались, покуривая сигареты. Ты так закоченел от холода, что не мог вытащить руку, запутавшуюся в ветках малины.

Потом офицер приказал обыскать сад.

— Nie reikia, — сказал невидимый шаулис.

— Reikia. Reikia, — поторопил его офицер.

Они разошлись по саду, топча кусты крыжовника. И на тебя напал такой страх, какого ты не испытывал ни разу за долгие месяцы партизанской жизни. Ты кинулся бежать вслепую, ломая кусты малины, калеча ноги о колышки для помидоров, спотыкаясь на свежих бороздах земли. В этом трансе ты бежал до тех пор, пока не попал в небольшой пруд, вся поверхность которого была усыпана гусиными перьями. Здесь ты пришел в себя, захлебнувшись липкой болотистой водой. Весь облепленный илом, ты выполз на берег, твои босые ступни закоченели от холода. Ты ясно помнил, что в первый раз страх смял тебя в тот день, когда тебя разоружили и прогнали с места стоянки отряда. С той поры ты уже не мог освободиться от этого унизительного чувства. Внезапными волнами, конвульсивно, страх хватал тебя за горло, и ты бросился, не мог не броситься, к ближайшим дверям и стал отчаянно колотить в омытые дождем доски.

Никто тебе не отворил. Ты слышал крадущиеся шаги за стеной, слышал, как там шепчутся, напряженно выжидая. И никто тебя не впустил.

Ты побежал к следующему дому. Ты стучался в двери, в стены, в окна. Ты стонал, извиваясь от боли, потому что холод стал уже болью. Ты с мольбой вглядывался в окна, за которыми что-то смутно мелькало, быть может, кто-то боролся там со своей совестью.

И тогда ты увидел высокое, строгое здание, которое в жизни твоих близких играло самую важную роль. Ты обошел колокольню и, преследуемый собаками, припал к окошку приходского дома. Ты дергал ставень, громко плача.

— Кто там? Кто кричит? — услышал ты наконец голос; этот голос принадлежал не ксендзу, а человеку, который жил здесь, но редко выходил из дому.

— Это я, Павел. Пожалуйста, впустите, пожалуйста, отворите. Я умираю.

Долго длилось молчание. Наконец тот же самый голос ответил:

— Не можем. Сегодня шаулисы ходят по домам. Нельзя.

Ты с плачем упал на колени, ударившись головой о каменную кладку стены. Близился рассвет. Над костелом, преодолевая порывы ветра, парила проснувшаяся галка. Становилось все светлее.

— Уйди. Не подвергай опасности других, — донесся сквозь двойные рамы глухой голос.

После того как тебя так унизили, ты поднялся с земли. Ты долго стоял у приходского дома, ноги у тебя тряслись, и ты прислушивался к тому, как тебя покидает страх. И потом ты удивлялся всему, что произошло.

Ты стер слюну с подбородка, соскреб с руки ил, провонявший гнилью, и с чувством внезапно пришедшей к тебе свободы пошел домой, шагая по середине дороги.

Ты не прятался в проломах заборов, не оглядывался пугливо по сторонам, ты уверенно шагал одеревеневшими ногами, удивляясь спокойствию, царившему вокруг. Было раннее утро, и лишь из немногих труб поднимался первый дымок. Однако ты знал, что тебя провожают невидимые глаза людей.