Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Совсем молодой человек. Ну что за жизнь. Утром ушел из дому и, наверно, даже в мыслях не допускал, что никогда больше не вернется.

— Если бы сразу вагон приподняли, так, может, и выжил бы. Но вагоновожатый обалдел, дал задний ход и еще хуже сделал.

— А мне сдается, что он сам, по собственной воле.

— Ну кто бы себя жизни лишил в такое время. Просто страшно выйти на улицу.

— У людей судьба по-разному складывается. Кто его знает, как ему жилось.

— Дрянное время года. Могилу придется ломом долбить.

— Ему, знаете, уже все равно.

— Мало было, видать, войны. От собственной руки погибнуть…

Я проталкиваюсь между людьми и склоняюсь над человеком, распростертым на рельсах. Крови не видно, все покрыто черной топкой грязью, и самоубийца этот похож на смятую тряпку, валяющуюся в сточной канаве. Только один белок глаза фосфорически блестит отраженным светом электрического фонаря.

Несколько трамвайщиков притопывают возле трупа тяжелыми войлочными сапогами. Теперь я вижу в туннеле опустевший трамвай, тот, который задавил человека. Я чуть-чуть отодвигаю рукав пальто и долго ищу на сгибе руки стрелки часов. Еще шестнадцать минут.

— Поднимите с земли его сверток, — говорит кто-то позади меня.

— Нельзя. Пока не приедет милиция, трогать не полагается, — отвечают трамвайщики.

— Может, он что-то домой вез. Зачем добру пропадать.

— Теперь все равно, — пожимает плечами трамвайщик.

Меня толкают в спину.

— Вы уже нагляделись? Ну так отойдите.

Итак, я стою у тротуара и знаю, что нет смысла смотреть на часы. Но я все-таки смотрю и убеждаюсь, что прошло всего полторы минуты.

Пойду назад. Ведь я могу подождать и возле дверей. Я боюсь того момента, когда начнут поднимать и укладывать на носилки этот забрызганный грязью обломок человека. Я не хочу видеть его лицо, изуродованное смертью.

Итак, я возвращаюсь, подхожу к неоштукатуренному дому, еще не все его окна освещены. Отсюда я снова оглядываюсь на туннель и вижу, что там никого уже нет. Вдали, в самом конце туннеля, ползет полупустой трамвай. Так, в одно мгновение, все кончилось, даже следа не осталось.

Из метели то и дело вырываются сгорбившиеся фигуры и исчезают в дверях здания, возле которого я стою. Это мои судьи. Они меня не видят, даже не догадываются, что я могу спрятаться здесь, за выщербленной водосточной трубой, растерянный, вышибленный из той привычной колеи, которую я годами прокладывал себе. Я смотрю на часы: еще девять минут.

Я думаю про себя: люди правильно говорят. Покойнику уже на все наплевать. Так или сяк, но все уже позади. Остается еще семь минут.

Мне трудно выстоять возле трубы с ее монотонным журчанием. Поэтому я иду мелкими-мелкими шагами к двери. Долго стучу сапогами, стряхивая с них снег. Нарочно, с наигранной беспомощностью бьюсь с ручкой двери. Наконец вхожу в длинный коридор, который сегодня приобрел для меня совсем особое значение. Еще четыре минуты.

— Вы присутствовали при катастрофе? — сочувственно спрашивает кто-то. — Плохое время года. Темно, мокро, все спешат. Его вытолкнули из вагона.

— Кажется, он сам бросился.

— Э-э-э. Люди, как всегда, раздувают. Вы входите?

— Нет. Я еще постою.

Все исчезают в большом зале, а я стою к нему спиной и жду. Через две минуты. Ну, пожалуй, теперь войду.

Много народу. Все знают, что их ждет сенсация, и оживленно перешептываются. Ко мне устремлено много любопытных глаз, я чувствую это и сажусь в углу. Высоко под потолком горят лампочки без абажуров. На стене кое-где подтеки. Пора идти.

Ну вот, места за столом президиума заняты. Я ничего не слышу из того, что говорят, жду, когда дойдет моя очередь. Тянется это безумно долго, и я различаю по ходу действия и шутку, и смех, и злорадство, и гнев, и пафос, и скуку. Как обычно на таких собраниях.

Наконец начинают говорить обо мне. Слышен скрип стульев. Я знаю, что это значит. Все поворачиваются в мою сторону.

Я поднимаюсь с места, у меня онемели ноги, и я очень долго иду к столу, покрытому зеленым сукном.

Стою лицом к залу. Вижу перед собой пирамиду лиц, но не различаю ни глаз, ни лбов, ни ртов. Отдельно слышу приглушенный шум голосов.

— Расскажите свою биографию, — говорит секретарь и садится поудобнее, готовясь услышать вещи, которые ему известны до мельчайших подробностей.

За свою жизнь я написал несколько десятков автобиографий. Но сегодня извлекаю особую, отвечающую значению этого события. И правдивую.

И пока я так мучительно подбираю каждое слово, я вижу себя в ту ночь.