Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Запасись терпением, Тотек.

— Ладно, — соглашается мальчик, подумав. — Вот пусть только потеплеет… Мы сами сделаем это, вместе, вдвоем. Не верите?! — порывисто говорит он, стараясь в то же время не отстать и отпрыгивая иногда в сторону от стремительно скользящих по снегу пихточек, — Володыевский тоже был маленький, а… Я все вам скажу. Мне уже все равно. Я могу и не ходить в школу. Будь я старше, то я бы на вас…

Ох, уж этот голос! В таком признании дать петуха! Она чуть не расхохоталась, но, к счастью, ей удалось удержаться.

— Что ты там сказал? Я не расслышала.

Шаги его вдруг замерли, и ей пришлось остановиться. Она не оборачивается, но все равно видит его покрасневшее и несчастное от стыда лицо.

— На кладбище надо идти этой дорогой. — Слышит она наконец тусклый, неуверенный голос.

— Ты ведь хотел один.

— Ничего, можно и вдвоем. Я вам покажу.

Он ведет ее по узкой тропке сперва на лесистый холм, потом по склону холма. Лес внезапно редеет, и в просветах виднеется, надвигаясь, обширное белое и совершенно пустое пространство. Это озеро, покрытое сейчас льдом и снегом. А ближе к ним, уже совсем близко, поляна в объятиях лесной опушки, усеянная похожими на сугробы холмиками, напоминающая отсюда не столько погост, сколько вырубку. А впрочем, нет. Уже видны торчащие из сугробов кресты и надгробные пирамиды со звездами. Низкая ограда не то из камня, не то из дерева — под снегом не угадаешь — отделяет это печальное, затерянное в необитаемости кладбище от леса и озера. Оно украшено лишь несколькими соснами, больше ничем.

Несколькими соснами… Тотек вдруг останавливается и, словно бы сам себе не веря, указывает со склона Агнешке на более представительную могилу под соснами, украшенную самым высоким крестом. К ней ведет от входа свежевыметенная аллейка, на белизне которой лежат голубоватыми четками чьи-то одинокие следы. Да и сама могила темнее других, ибо кто-то — а кто именно они сразу же догадываются, хоть это и вызывает у них разные чувства, — старательно смел с могилы снег и обложил холм сосновыми ветками. Пройдя еще несколько шагов, Агнешка видит, что и на соседних могилах тоже торчит по веточке. А ствол сосны, растущей над могилой капитана Пшивлоцкого, вдруг зашевелился и раздвоился. Они не ошиблись. Балч склонился и поправил какую-то ветку на могиле. Потом неожиданно замер. Руки его бессильно повисли, голые кисти совсем уже покраснели, вся его фигура кажется в этот миг какой-то беспомощной и беззащитной, и Агнешке становится неловко: хорошо ли подсматривать за человеком в миг одинокого раздумья.

— Дальше не пойду, — полушепотом говорит за ее спиной Тотек.

— Как хочешь, — отвечает она ему так же тихо.

— Флокса я возьму с собой, ладно?

— Как хочешь, — отвечает она, не думая. А сама смотрит в сторону, чтобы не встретиться с ним взглядом. Букет с серебряными шариками в его руках пробуждает в ней мимолетное раскаяние, но вот она уже подталкивает Флокса, веля ему уходить, и в прощальном взгляде пса видит тот же упрек, какого не высказал Тотек.

Наконец-то после долгих недель разлуки она остается наедине со своей тайной мукой, с тем бременем, что несет изо дня в день. Никого больше нет. Они одни. И главное, он еще не заметил ее появления. С того вечера, когда после всех объяснений они в гневе расстались, она, конечно, много раз встречала его. Почти всегда на людях. И чуть ли не каждый день. Им случалось видеться и с глазу на глаз, если не было иного способа разрешить служебные дела, уладить текущие школьные нужды. Но упорная борьба со своими чувствами приводила в таких случаях к тому, что, разговаривая с ним, она совсем его не видела. И каждый раз гордилась этой незрячестью, как победой. Гордилась собой. Она не замечала, а если и заметила, то поздно, что эта ее гордость словно тайный враг или лживый друг все энергичнее разрушает искренность и естественность ее безразличия. Нет, встречи эти были ей небезразличны, и в тем большей степени, чем сильнее она ликовала по поводу того, как деловито и холодно она держалась. Стоило ей увидеть его вдалеке или почувствовать, что он где-то близко, чтобы ее тут же охватила эта коварная гордость: а я вот не волнуюсь. Первый сигнал надвигающейся опасности дошел до ее сознания лишь после того, как его неустанное кружение возле нее начало ослабевать. Это должно было принести облегчение, но пробудило почему-то любопытство, слишком живое для того состояния духа, какое она себе приписывала; а самое невыносимое — что она с каждым днем чувствовала себя все обиженней. Ее право на гордость стало более истинным и доброкачественным, хоть повод для этого стал иным: она могла гордиться, что у нее хватило достоинства и силы подавить в себе волнение, не выдать себя даже в собственных глазах, ни в чем не изменить избранной линии поведения.