Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— А мне-то что?..

— Я об этом потому, что испугался. Потому что он хвалился маме.

— Чем?

— Не стоит говорить. Ведь вы бы не пошли за него, правда?

— Придумал тоже! — Агнешка даже подскочила. Но она не знает, как прекратить этот странный, неуместный разговор, который и смешит ее, и сердит, и повергает в непонятное беспокойство.

— Конечно! — успокаивается Тотек. — Маме он тоже не нужен. Пьяница и вор. Мы его давно знаем. Его из какого-то кооператива выгнали.

— Когда? — Внимание Агнешки мигом обостряется, словно при звуке тревожной сирены.

— Не знаю толком. Недавно. Он даже плакался у нас. А мама… мама утешала его, кажется, тем — я всего не понял, — что он еще выкрутится, что повиноватей его найдутся.

— Зачем ты мне рассказываешь это? — говорит после паузы Агнешка слегка изменившимся, потускневшим голосом.

Но Тотек слышит только вопрос и не замечает упрека.

— Откуда же я знаю? — Он замолкает и закрывает глаза, чтобы не видеть ее и меньше стыдиться собственных слов. — Я не знаю. Когда я слышу такое, то о том лишь и думаю, хорошо это для вас или плохо. И когда ложусь вечером в постель, все вам рассказываю. Будто я все время боюсь за вас.

— Ты начитался книжек, Тотек, — снисходительно упрекает его Агнешка, но и тон, и собственная улыбка не нравятся ей самой.

— Нет, это не книжки. Вам у нас плохо.

— Нет, не плохо.

— Одна вы, совсем одна, без родителей. Почему?

Агнешка, нахмурясь, невольно отвечает ему шепотом:

— Родных моих фашисты убили. Только младший братик спасся, в погребе его спрятали, на картошке… Но была зима, вот он и не выжил.

— А вы?

— Меня дома не было. Днем раньше убежала я с какими-то бумагами в другую деревню.

— Так вы из деревни? Из такой же, как эта?

— Наша была вроде чуть получше. Только не осталось деревни той, моей. Как раз тогда и сожгли всю. Лучше не будем об этом, Тотек.

— Простите.

— Обо мне не печалься. Учись себе, читай, играй с детьми, с Улей…

— Уля уехала на рождество. У нее в Бялосоли, возле этих святых ключей, какая-то тетка живет… Уж теперь она не боится людям показываться, — добавляет Тотек с ноткой огорчения.

— Зависляковских ребят тебе мало?

— Нет уж, мне больше нравится одному, в зале. Только там очень холодно.

— Не ходи ты на развалины! — накидывается на него Агнешка. — Все эти стены едва-едва держатся. Запомни это! Солтыс категорически запретил.

— Уже нажаловались ему? — И в его оторопелом взгляде зажегся упрек.

— Всем запретил… До чего же ты недоверчивый! — сердится Агнешка. — Ну, пойдем!

Она встает. Обматывает веревкой стволы пихточек. Напрасно она ждала тут, затягивая без конца слишком взрослый разговор с этим ребенком. Было в этом что-то нехорошее и нечестное. И осадок остался неприятный от этого. Она выбирается на дорогу, не оглядываясь на Тотека. Волочит по снегу найденные деревца, злясь и на себя, и на свои перечеркнутые надежды, и на Тотека, слишком уж сообразительного и сующего нос куда не следует. Вот опять он словно бы прочел ее мысли:

— На кладбище его небось уж нет.

— Небось уж нет, — откликается она бесцветным голосом.

— Дайте мне веревку. Я дотащу.

— Не надо. Не беспокойся обо мне. Не люблю.

Какое-то время слышен только шорох пихточек и скрип снега под их ботинками.

— Я верну вам «Володыевского», — сообщает Тотек, замедляя немного шаг, деликатно этим намекая, что он обиделся. Но воспоминание о книге тотчас же заставило его забыть о соблюдении дистанции. — Знаете, что мне больше всего понравилось? Конец. Я бы тоже так… Теперь все думаю, думаю, не могу заснуть… Черт бы все это побрал! У них там в клубе патронов хватает. Только мне их патронов не нужно.

Агнешка сразу останавливается и поворачивается.

— Ты это о чем?

— Ясное дело, о винокурне. Я, простите, не ребенок.

На этот раз Агнешка рассержена не на шутку.

— Тебе до всего дело, — говорит она строго. — Оставил бы что-нибудь и взрослым.

Но Тотек не присмирел, наоборот, тут же заявил с отчаянной дерзостью:

— То-то и оно, что взрослым. А кому? Вам я уже говорил, показывал все — ну и что? Ничего.

— Несносный ты и злой. Зря я держалась с тобой по-приятельски, больше не буду, вот увидишь. — Но горькое, гнетущее чувство своей вины не дает разгореться ее гневу, и он тут же гаснет. Тотек прав, эта правота и обижает ее. Она ничего еще не сделала, не отважилась ни на один решительный шаг. Чего она ждет? Почему? И мягко, с вынужденной сдержанностью она говорит: