Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Вот видите. Это, детка, не так просто. — С мягкой печальной улыбкой Балч потянулся к веревке.

Агнешка швырнула веревку на пол. Выхватила из-под колосников тяжелую черную кочергу, обжигающую руки. Занесла ее. Сжала зубы и ударила не по котлу, а по змеевику. Змеевик скривился, погнулся, шипение в нем сразу умолкло. Агнешка заносит кочергу и чуть ли не падает, получив удар по лицу.

— Это мое! Оставь! Мое! — кричит Януарий, он изогнулся для прыжка, словно злой черный кот, и занес руку для нового удара…

…Но кто-то бьет его изо всех сил, и он, отлетев, ударяется головой о котел. Падает на пол, вскакивает на четвереньки. Встает, сжимая обеими руками все ту же кочергу, брошенную Агнешкой. Балч презрительно поворачивается и движением руки велит пропустить его. Однако не уходит. Слегка склонив голову, прислушивается. Зависляк, сгорбясь, крадется мелким шагом к Балчу.

— Ты… жеребец… — вырывается в его хриплом шепоте столь давно сдерживаемая ненависть, — эту защищаешь… а ту калекой сделал…

И замахнулся кочергой.

— Зенон!

Тут же, едва услышав предостерегающий крик Агнешки, Балч отскакивает. В его вытянутой вперед руке тускло блеснул пистолет.

— Зенон!

Он посмотрел на Агнешку, взглянул в ее испуганные, умоляющие, переполненные печалью глаза. Кинул взгляд на Януария — тот съежился, закрылся рукой, и кочерга словно бы перечеркнула его наискось. На Семена — где это и когда было уже нечто подобное?.. Сны повторяются… Он поднял руку с пистолетом, отер лоб тыльной стороной руки и застыл в этой позе под тяжелыми враждебными взглядами мужчин, сгрудившихся в проходе. Старый Пащук трясет оторопело своей грязно-седой головой, монотонно бормочет с ужасом и осуждением:

— На своего… на нашего… как ты мог, Балч?.. Нельзя, Балч, нельзя, нельзя…

— Выйдите отсюда, — говорит совсем тихо Балч. К поворачивается к Зависляку и Агнешке: — И вы тоже. Все.

Семен подбегает к Агнешке, хватает ее под руку, выводит, но, чувствуя, что она сопротивляется, берет ее за плечи и почти выталкивает. Она слышит за спиной нестройное шарканье. Люди уходят неохотно, медлят, останавливаются.

— Быстрее! — подгоняет Балч. — Я сам кончу этот бал. Уходите, уходите подальше!

Откуда это слышится его голос? Агнешка поворачивается, но ей некогда всматриваться, потому что Семен силой, задыхаясь от спешки, тащит ее к двери. На пороге она упирается, оглядывается: в редких просветах между головами уже бегущих, удирающих людей она видит Балча около белого шкафа.

— Балч! Зенон!

Он посмотрел на нее, откликнулся:

— Сейчас кончу.

Уже все добежали до двери, а Семен тащит Агнешку все дальше и наконец останавливается. Повернувшись назад, кричит в открытую дверь:

— Комендант! Комендант!

Но одновременно раздается куда более пронзительный безумный крик Януария:

— Исусе!.. Там мои…

И, оборвав крик, кинулся назад. Самые храбрые, те, что отбежали недалеко, бросились к двери, в том числе и Агнешка, едва Семен отпустил ее: теперь обе комнаты просматриваются насквозь. Она видит, как Зависляк проносится мимо Балча, поднимающегося с колен.

— Зависляк, назад!

Януарий бросается к своему топчану, разрывает сенник.

— Зависляк! — кричит Балч так громко, что его слышат все на дворе.

Януарий отпрыгнул назад, поглядел на топку, на Балча, еще выжидающего перед аркой. И словно бы заколебался. Все видят, как метнулся он одним прыжком к топчану, отшвырнул его одним махом в сторону, ударил всей тяжестью тела в дверь, опрокидывая ящики, распахнул ее и пропал.

— Беги! Бегите! — кричит Балч и сам бежит к выходу. — Бегите! — кричит он еще раз уже на пороге, и Агнешка слышит в его крике не страх за себя или за других, а вырвавшееся на волю торжествующее упоение.

— Флокс, бер-локс, бервистика-бокс… Астра, бер-бастра, бер-вистика-бастра, берви-берва, бервистика-ба…

Вы знаете, собачки, этот язык Марьянека, эту смешную чепуху, без которой он никогда не обходится? Умненький, умненький Флокс, хороший пес. И Астра тоже умная, только скрытная. Если бы не Флокс, Марьянек так и не узнал бы про Астру и про ее хорошеньких щенков. Какие же они малюсенькие, теплые, и уже все трое прозрели, все красавцы, у двух шерсть рыжая, как у мамы, только светлее, еще чистая, а третий совсем пушистый, но темный, как утюг, с длинными ушами, совсем как Флокс, нет, не совсем, тоже чуточку рыжеватый на животе, и возле глаз, и еще на кончике хвоста. А пищат они и плачут совсем как Гелька, когда она была еще почти-Гелькой. Погодите, сосунки, дайте Астре спокойно поесть, тогда и вам дадут пососать. Тебе, Флокс, тоже будет твоя порция молока с хлебом, заслужил, сиди спокойно, не рыскай: все равно твоей хозяйки тут нет и не будет. Хороший Флокс, преданный друг, лучше Тотека, тот корчит из себя взрослого, задается. И лучше Ули — и она чокнулась, красавицей себя вообразила. Как бы не так! Эти щенята куда красивее Ули, они красивее всех, даже красивее Фонфелека. Нехорошие они, Тотек и Уля, ни за что не разрешают ему приходить сюда. Марьянек очень даже рад, что Тотек поехал к своей маме, ну и пусть едет. А Уля, может, и не заглянет сюда сегодня. А если и заглянет, то не скоро, поэтому Марьянек нарочно убежал из дому пораньше, чтобы побыть здесь одному. Почему же эти щенята так дрожат — ведь они уже наелись, чего они хнычут, лезут друг на друга, места себе не находят? И Астра какая-то беспокойная, поднимает морду и прислушивается, не хочет лежать. Да и Флокс тоже тревожный. Не обращайте внимания, собачки, на эти голоса там, внизу, вам-то что, разве нас это касается? А может, вам холодно? Ну конечно. Марьянеку тоже немножко холодно. Успокойтесь, мы найдем выход, у меня ведь есть спички, как же иначе: учительница не велит их трогать, дома тоже не велят, разве же тут удержишься? Устроим себе еще одно развлечение.