Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Слушают его внимательно, по привычке, но желания смеяться нет.

— Пересаливаешь ты, брат, — зевает во весь рот Герард. — Это уже было.

— Рассказал бы что-нибудь новенькое, — сонно ворчит Прокоп.

— Сбегай за газетой, будет тебе новенькое.

— Радио послушай…

— Сунь вилку в зад, а то испорчено…

— Пускай сам кузнец рассказывает, если ему тошно, — обижается Макс.

— Расскажу, когда захочу. Надоело.

— С каких пор? — И, зверски оскалившись, Макс выставляет вперед свой крючок.

— Отцепись ты, парень. Тоску наводишь.

Оба, шатаясь, вскакивают. Юзек Оконь рассудительно разнимает их, чокается с каждым.

— Наше вам холостяцкое! — И Пащуку: — Твоя очередь, старик, начинай!

— Как я от швабов в трубу удрал?

— Было… — кривится кузнец.

— Как лежал у акушерки под периной?

— Было.

— Тогда про Новый год у монахинь.

— Было.

— Не было.

— Было! Тоже старая история, э-эх!..

На этот раз обижается Пащук.

— Не выспался, Герард, что ли? — косится он на будущего зятя.

— А разве Пеля даст ему выспаться? — лениво и мечтательно потягивается Прокоп.

— Ты! — набрасывается на него Пащук. — Ты Пелю не марай, грязная морда!

— А что? — делает Прокоп удивленное лицо. — Разве даром кузнец у вас ночует?

Пащук и Герард одновременно подскакивают к нему. Прокоп хватает тяжелый табурет, отпрыгивает к стене.

— Потише там! — Драчунов мигом охлаждает негромкий оклик Балча, севшего с майором в сторонке, между висячим некогда белым шкафчиком с красным крестом на дверце и буфетом с напитками, консервными банками и толсто нарезанной колбасой. — Семен! — продолжает Балч. — Ну, что ты за дворецкий? Налей гостям водки, каждому, чтобы не скучали.

Семен довольно вяло подчиняется, достает из буфета и ставит на общий стол бутылки и доску с ломтями грудинки. Обходя стол и наполняя стаканы, бессознательно отмечает про себя, что этот стол — единственный красивый предмет здесь: огромный, цельный срез могучего дубового пня, спиленного поперек волокон. Вместо ножек — мельничные жернова, которые попали сюда вместе с женщинами из далеких восточных деревень; в каждой опоре по три жернова. Когда началась тяжба с Хробжицами и приходилось ездить на мельницу в Джевинку, бабы хотели забрать эти каменья, но солтыс не отдал, потому что и джевинскии мельник и столяры были уже основательно втянуты в их торговлю здешним «товаром». «Красивый стол, хоть и поцарапан осколками стекла, каждый слой на столешнице — это целый год жизни, а всего слоев — несколько сотен, такой стол и за тысячу лет не сгниет, а что от нас останется? — думает Семен. — Хотел бы я иметь такой стол в собственном доме».

— Водку расплескал, будто слепой, — журит его Пащук и громко, чтобы слышали все, добавляет: — На все эти дела не было и нет лучше Зависляка.

— А где Януарий? — удивляется Оконь. — На кладбище на поверке его не было.

— Разве не слышишь, где он? — И кузнец кивнул головой в сторону второй комнаты, отделенной от клуба и соединенной с ним широким сводчатым проходом без двери. — Нарезался, доннерветтер, без нас, один. Храпит, как поломанный орган.

Все оборачиваются к темному проходу, прислушиваются недолго к храпу, всматриваются не без благоговения в приземистую широкую печь там, в глубине, у задней стены, в блики огня, в поблескивание медного котла, укрепленного над колосниками. Все вместе напоминает какой-то алтарь, только непонятно какой, не костельный же. И никак не ладаном попахивает от этого алтаря.

— Пить можно, — поднимает стопку Макс, — наша толстая Берта работает.

Все в торжественном молчании выпивают и стряхивают остатки самогона на пол.

— Хорош, — одобряет Оконь. — И винокур же этот Балч. Получше Януария.

— Эх, не подлизывайся ты к начальству, — плюется Прокоп. — Разит, как всегда. Вот у нас, в Усичанах, был самогон…

— Тише ты, распятье-проклятье, — цыкнул Макс и незаметно показал своим крючком на майора.

— Ну и что? Не видит он, что ли, не знает? Свой же.

— Свой-то свой, а как Зависляк из-за него сдрейфил.

— По глупости.

— Не узнал.

— Метухну-Дятла не узнал? Сам ты дурак.

— Чего ты хочешь?.. Столько лет прошло…

Все вдруг насупились, и те, кому было сподручней, потянулись к бутылкам.

Мундек Варденга, которого лично сюда не приглашали, явившийся в надежде поразвлечься, отставляет вдруг стакан и встает.

— О господи! — И проводит рукой по засаленной шевелюре. — Что за тризна! Блевать охота.