Юрий Антропов - Ивановский кряж

Наташка насухо утирает краем занавески припухшие глаза, встает, идет в прихожую и нащупывает в кармане материной телогрейки связку казенных ключей. Она притворяет за собой тяжелую размороженную дверь, деревянный пол в их подъезде гулок и скользок — вчера была очередь Солдатихи, а та известно как его моет: понапустит луж, намочит только, а вытер бы за нее кто другой. Морозом схватывает дыхание, Наташка прикрывает нос варежкой и бежит, стараясь не думать, как сейчас ее будут оглядывать шоферы и снабженцы, набившиеся в коридоре, как секретарь-машинистка, разложив на окатистом валике машинки разные парфюмерные причиндалы, полюбопытствует, почему это девочка перестала ходить к ней на стажировку — или раздумала устраиваться на работу? О том, что, уже уходя из конторы, она нарочно остановится в коридоре возле вчерашнего номера «Красного алтайца» и, может быть, увидит хотя бы издали Валерку, Наташка думает в последнюю очередь.

У матери то и дело отнимается правая рука, и тогда она всю ночь не смыкает глаз — ходит из комнаты в комнату, тихо, сквозь зубы, постанывает и как-то еще умудряется подумать о чем-то постороннем: поправит сползшее с Наташки одеяло, одной рукой разложит на стуле перед Борискиной кроватью как попало брошенные с вечера его брюки, а то ни с того ни с сего включит утюг и давай гладить Борьке рубашку, хотя еще только вчера Наташка дала ему чистую и наглаженную.

А как раз вчера была эта предпраздничная уборка по техснабу. Она только называется что коллективная. Женщины, какие не разбежались сразу же по яслям и садикам за ребятней, еще поделали там кое-что, сменили на своих столах исчерканные вдоль и поперек, затертые до грязной замшевости подстилки-ватманы, выбросили из ящиков в столах разный канцелярский мусор наружу, во двор, а не забили им, как обычно, корзинки, из которых потом по пачечке, выцарапывая каждый листок из проволочных зазоров, вынимала их мать. А вот мужчины… те просидели бессовестно за шахматными досками, делая вид, что уже одним своим присутствием облагодетельствовали коллектив и главного человека на уборке — уборщицу Анну Ефимовну Комракову, Наташкину мать. А она-то, бедняжка, и упласталась, обезручела в тот вечер совсем — к шести полам прибавились и окна с подоконниками, и ножки, и перекладины столов, основательно замызганные еще по последней осенней грязи. Конечно, Наташка помогала. Куда денешься — мать. Хотя со стыда чуть не провалилась, когда Валерка, в шесть часов умчавшийся в свой вечерний институт, столкнулся с ней в конце коридора, где она наматывала на швабру тряпку.

Как обычно, он ничего ей не сказал. Так только — задержался взглядом, улыбнулся — и нет его. Да и что бы он сказал ей?..

Она опять в пальто и обуви, теперь с мороза, проходит в залу, взглядывает на неспокойно спящую мать и, как бы убедившись, что в магазин сегодня им так и не сходить и новому платью для вечера, само собой, не быть, уже без утренней безысходной горечи вздыхает, раздевается, моет руки и ставит на газ чайник. Шут с ним, с платьем! Все равно ей некуда в нем идти. В школу, как еще год назад, когда она ходила в дневную, теперь не разбежишься, вечерники для школы — народ, как говорят, транзитный: отсидел после работы три-четыре часа, поклевал носом — и домой. К семье. Просто отоспаться — для завтрашней основной работы. Какая тут общественная жизнь… Наташка — самая молоденькая в классе, и день у нее работой не занят, на нее и свалили все в кучу: она и староста — это просто смешно, ее и зовут-то «старостенок», что-то вроде страусенка; она и ответственная за стенгазету и культорганизатор, хотя за всю зиму ей только раз удалось выманить в кино небольшую часть класса, и то, может, только потому, что купила билеты на свои деньги — то есть на материны, конечно, откуда у нее свои! — и раздала их как бы в долг, до получки.

Нет, вечера у них в школе не будет. А к тем, что в дневной, она не пойдет. Семнадцать лет, а она все в девятом. Хотя сама и не виновата, но все равно как второгодница. Уж лучше просидеть дома. Может быть, и впрямь соберутся у них соседские ребята, какое-никакое, а веселье.

А Валерка, наверно, уйдет к себе в институт. С ним бы она пошла хоть куда. Но кто она для него?.. Стояли перед той демонстрацией в одной колонне, и черт ее дернул ухватиться за палку лозунга на кумаче; она сначала только и видела этот лозунг, какой-то мужчина с повязкой на рукаве пытался передать палку своим соседям, но те были заметно навеселе, беззаботно льнули к гармонисту и шутливо отмахивались от мужчины с лозунгом, и тогда она-то и подскочила, оставив мать где-то сзади, и только потом уже увидела, что с другой стороны на нее смотрит и улыбается парень. Что-то нашло на нее сразу — вдруг бросила бы эту палку и убежала куда подальше, да поздно было; а парня, прислушалась она, когда поуспокоилась и взяла над собой контроль, соседи по колонне называли Валерой. Она тут же переиначила для себя: «Валерка» — как будто давно училась с ним. «Ты почему сегодня такая?» — спросит ее Солдатова Юлька, а она только и скажет ей: «Да опять Валерку видела», — и что хочешь, то и думай обо всем этом.