Юрий Антропов - Ивановский кряж

Иван Игнатьевич постоял в оцепенении, затем перевел взгляд на окна Малюгиных, будто пытаясь увидеть с улицы Петра, сидевшего перед зеркалом.

— А ты зайди к нему, — подсказала Аня. — Как ни в чем не бывало. Вместе и поедете потом.

Словно не слыша ее, Иван Игнатьевич распахнул тужурку, вытащил из карманчика круглые большие часы на цепочке, поглядел на стрелки, а потом и к уху приложил. Идут. Тикают без всяких перебоев хоть в горе, хоть в радости. От уха отнимать часы он не торопился, потому что так было удобно смотреть на Аню — вроде как ненароком. Смотреть и видеть, что она переживает за него, волнуется. Косынка набок съехала, обнажила ухо и кипенно-белую прядь волос. А ведь вроде совсем недавно Аня была русой…

Ивану Игнатьевичу стало страшно от внезапной мысли, что время идет куда быстрее, чем кажется на первый взгляд. Ох, как быстро! И то, что совсем еще недавно было явью, куда-то бесследно девается, и нету ему никакого возврата. Разве что в памяти обманно всплывет иной раз, тревожа душу своей невозможностью. Ох, время, время…

— Ты чего? — спросила она.

— Да это я так…

Он спрятал часы, но еще постоял немного, глядя на жену и светло и печально улыбаясь ей.

Мать с умыслом затевала на этот раз гулянку. Ну, не то чтобы гулянку — просто решила отметить женский праздник, День восьмого марта. Хотя родню приглашать не стала. Саня-то, конечно, приедет без приглашения, улизнет от Кати играть с мужиками в домино — прямо прописался на чужом дворе, — и зайдет под конец похвастать, сколько выиграл, или посетовать по поводу проигрыша. Но Саня, хотя и ехидный, а все же безобидный человек, выпьет и про все забудет, осуждать Аню с Иваном не станет, что устроили вечер только из-за ребят.

Да, именно ради Наташки и Бориски решили мать с отцом собрать гостей — тех соседей, которые через своих детей были как-то связаны с Комраковыми. Прежде всего Петра и Шуру Малюгиных, дочку которых, учившуюся в металлургическом институте, Иван Игнатьевич ставил Наташке в пример, а семнадцатилетнего сына Павлика, десятиклассника, в шутку звал зятем. Потом родителей Лены Елизаровой, однажды приглашавшей к себе в гости Бориску. Ну и Солдатиху, ясное дело, Юлькину мать, без нее ни одна гулянка не обходится.

Оставалось неизвестным, конечно, явятся вместе со взрослыми их дети или нет. Это ведь что найдет на них: могут и заглянуть как бы между прочим, незаметно и присядут потом, разговорятся и перестанут стесняться, а могут и задичиться с самого начала, на аркане не затянешь.

Ане хотелось, чтобы на вечере повеселились не столько родители, сколько ребята. Старики что? Свое уже оттанцевали, отпели. Теперь черед молодых, считала Аня. Она надеялась растормошить Наташку — с девчонкой в последнее время что-то творилось: то задумается, никого не слышит и не видит, а то ни с того ни с сего заплачет беззвучно, отвернувшись к окну. «Может, влюбилась? — терялась в догадках Аня. — Так чего и плакать тогда?»

В самый канун праздника она сказала дочери:

— С утра пораньше пойдем в универмаг. К открытию чтобы. Предпраздничная торговля же. Может, матерьяльчик какой подберем… тебе на платье.

— Ой, правда, мам? — обрадовалась Наташка. — А за день я его сошью, с Юлькой быстренько счикаем!

Но, начав канитель со стряпней, мать словно забыла об этом разговоре. Наконец, она бросила все, суетливо кивнула головой: «Счас-счас, доченька!» — вытерла руки и убежала переодеваться. Наташка сунула ноги в разношенные сапожки с маленькими широкими голенищами, взялась за пальто и, как бы уже предвкушая предстоящую радость и исподволь желая продлить ее — чтобы она началась уже сейчас, еще до покупки, — спросила из прихожей мать:

— Тебе какой больше нравится — гладкий или с выработкой?

Мать молчала, ее и не слышно было, и Наташка, цепенея от догадки, пошла в залу, громко топая сапогами, и застала там мать прикорнувшей на краешке кровати с трикотажным жакетом в руках, который она, видно, только что собиралась было надеть, да не справилась с навалившимся вдруг сном и прилегла в чем была с мыслью, что это она только на пять — десять минут.

Наташка села на табуретку, отвернулась к окошку и, против своей воли, опять разнюнилась. Она то смахивала пальцами теплые слезины, то водила ими, мокрыми, по стеклу, по слабо наметившимся морозным узорам, скрытым крахмалисто-снежным ворсом. Вытаял под розовым пальцем пятачок сизого оконца, сумеречно на улице, и против дома над крыльцом конторы техснаба еще горела тусклая сороковаттка; но уже с хрустом подъезжали к крыльцу заиндевелые машины — пока что грузовые. Это по делам из других организаций. Не скоро еще, минут через сорок, подкатит легкая черная «Волга», сияющая лаком даже в сереньком свете этого мартовского утра так, будто ей и мороз нипочем, — это уже начальство, и маме надо к этому времени бежать в контору с ключами, открыть кабинет и сменить в графине воду. Пусть пока поспит, раз уж сморило ее…