Оливия Лэнг - Crudo

После мастерской Кэти отправилась пешком через город, дошла почти до Барбикана, свернула направо через Кларкенуэлл, затем по Сент-Джон-стрит до Фаррингдон-роуд. Она прошла по Розбери-авеню и Грейс-Инн-роуд, но ошиблась, и ей пришлось возвращаться через Мекленбург-сквер. Муж ждал ее на углу Регби-стрит в макинтоше и шляпе. Ко мне подошел мужчина и спросил, где я купил куртку, сказал он. Он был очень горд. Она затащила его в магазин «Фолк», примерила пальто, куртку и свитер; пальто село лучше всего – внушительное и серьезное и вместе с тем уютное. У них было еще много времени, они съели куриных крылышек с вином, обсуждая плагиат, имеет он значение или нет; Кэти считала, что нет. Слова, они ведь как краски, как яблочно-зеленая грунтовка Дега. Что нашел, то и используешь, всё – материал, в конце концов, что есть искусство, если не плагиат мира?

Лекция начиналась в семь, все уже собрались. По комнате бродило много новостей. Чарли и Рич женятся, это здорово. На Митзи было невероятной красоты пальто, цвета горчицы, подпоясанное чудесным старым кожаным ремнем. Они увидели Клэр и Стефа, а еще девушку с осунувшимся джейн-эйровским лицом и туго зачесанными назад темными волосами, которую Кэти узнала по фотографиям. Она слушала лекцию, пила дешевое вино, но продолжала думать над картинами в мастерской Шанталь. Дилерам не нравятся младенцы, неуклюжая белая спина, словно бок кита.

______________________________________

Темой недели стало искусство, не специально, просто так вышло. В Барбикане проходила выставка Баскии. Рич пришел, когда она стояла в очереди за водой. Ну, как выставка? Довольно безликая, от нее ощущение, что в соседней комнате будет что-то лучше, что-то более открытое. Может, дело в низких потолках? Картины выглядели перегруженными, несущественными. Ей понравилась серия фотографий Уорхола – на них происходило хоть что-то человеческое, по крайней мере публичное проявление чувств. Баския уткнулся лицом в старую собаку, Баския раскачивается на фонарном столбе, лицо Баскии скрыто под Венецианской маской, сделанной не то из фольги, не то из сусального золота. Они долго пытались узнать двух женщин на серии поляроидных снимков. Дебби Харри, Клаус Номи, Мадонна, Грейс Джонс, это точно Кит Харинг. Рич угадал Анжелику Хьюстон, очень худую и надменную. Мадонна – крошка в лавандовом парике. Я жила в Нью-Йорке в 1981 году, сказала женщина рядом. С ее каре и мешковатой черной одеждой она производила впечатление знаменитости, но, когда Кэти стала потом искать про нее информацию, почти ничего не нашла. Выставке не хватало мечтательности, вот что. Пускай и завораживало наблюдать за тем, как камера скользит под старой Вест-Сайд-Хайвей, как Баския пишет баллончиком с краской строки про хлопок на временном заборе рядом с сахарной фабрикой. Кэти собирала слова – броненосец, Авеню Эй, война, Уолл-стрит, она собирала части тела, ей нравились кусочки по отдельности, но не лица, посаженные сверху на тела.

Вода в бассейне снаружи была зеленая, а балконы, как всегда, пышно украшены листвой, яркими пятнами гераней и, может, бегоний. Кэти опаздывала, ей нужно было еще в одну галерею, она шла в солнечных очках очень большими шагами и пыталась обхитрить время. Предполагалось, что на встрече они будут обсуждать искусство, но в итоге только сплетничали, так часто случалось, Кэти полагала, что не только с ней. Она съела мягкое печенье, выпила седьмой стакан газированной воды. Истории о братьях, племянниках, дилерах, коллекционерах, истории, как люди приезжают куда-то раньше времени, как люди попадают в неловкие ситуации, как люди стоят снаружи и не могут попасть внутрь, а потом выясняется, что разумнее как раз было остаться снаружи. Кэти сама так считала, а еще, что, в общем-то, не важно, где ты находишься, центрифуга истории всё равно сорвет тебя с места и перетащит на другое. Сейчас важно смотреть на события глазами тех, кто держится в стороне, аутсайдеров, если вам угодно. Никого больше не волнуют Наполеон или Дарвин, куда интереснее оставаться загадочным, почти никому не известным, неудачником, стремным типом.

В подземке Кэти то и дело попадались на глаза чьи-то газеты: даем два часа на закрытие сайтов, разжигающих ненависть, а иначе… землетрясение в Мексике, какой-то незначительный – или пока что незначительный – переворот в Испании. Она читала статью о деменции на айпаде. Этого ли она боялась – что ее муж скатится в безнадежные потемки беспамятства? Он был на двадцать девять лет старше ее, ей не давали покоя мысли о тромбах, раке кишечника, сердечных приступах, внезапном падении. У него было пять аневризм, любая могла в любой момент разорваться и убить его. Одну ему уже прооперировали; она видела его после операции, без сознания и с торчащими трубками, ни кровинки в маленьком бледном лице. Неделями он был обездвижен и прикован к кровати, потом хромал и храбрился. Он страдал апноэ во сне – тоже смертельно опасная болезнь. От нее умерла Кэрри Фишер. Она будила его среди ночи, чтобы проверить, дышит ли он, она просто хотела как можно дольше оставаться в его компании. Пока он есть в этом мире, мир совсем неплох, он ужасен, страшен, но вместе с тем надежен; она ускоряла шаг, возвращаясь к нему, даже если потом замыкалась в себе или злилась, она обожала находиться рядом с ним, таким сговорчивым, таким угодливым, с его красивыми губами, с милой щетинкой вокруг ушей. К ее приходу он перекрасил террасу; из-за искусственной коленки он мог наклоняться только в пояснице. Он очень устал и почти сразу пошел спать, хотя было только пять, а она осталась сидеть одна в кабинете наверху, не печалясь, ее пальцы бегали, она наблюдала за желтым туманным светом, золотыми листьями. Я никогда не умею говорить прощай, написала она. А кто вообще умеет? Просто скажи: «Прощай».