Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Но почему?

— Не знаю. Якобы из-за мигрени, но, по-моему, тут не то. Я так и слышу, как он мог бы вам сказать: «Я тот великий воин-повелитель, каких вы любите изображать. Пристало ли мне танцевать?»

У Жана расправился лоб. Разжались зубы.

Он улыбается.

Ночью во сне он гулял по монастырскому парку и встретил там Амона. Круглые кусты самшита казались яркими полевыми цветами рядом с сухим землистым лицом учителя. Они взглянули друг на друга, как два совсем чужих друг другу человека, которым страшно бередить воспоминания о прежней дружбе. И отвели глаза. Сон Жана не смутил. Утром он просмотрел газеты, проверил записи доходов и расходов, был извещен о том, что пенсия, а с ней и состояние его прибавились, и с радостью узнал: роль Гермионы поручили молодой, очень модной актрисе.

Как только опустился занавес, Жан сказал Никола, чтобы тот уходил без него.

Теперь он знал: любовь — всего лишь слово, которым прикрываются иллюзии, но знал и то, как они сладостны, как освежают жизнь, точно весенний ветер. Жан, как его герои, горяч, порывист, резок. Он разучился жить, заглядывая далеко вперед, все эти дальние расчеты, как посмотришь на любовь и славу, где все так быстротечно, — глыбы мертвого времени. Но время, думает он, мертвым не бывает, время течет, меняет и преобразует все: я любил одну женщину, та умерла, я полюблю другую, ту, что вижу, ту, что жива. Время течет в моей душе. Как кровь в моих жилах, — течет, обновляясь, бесцветная кровь. Но Жану неприятно думать, что время упраздняет все потуги человеческой воли. Тогда придется допустить, что, помимо людей и страстей, есть нечто третье, целительное, вечное: извилистая река времени. Хорошо, что герои трагедии, где действие не дольше суток, избавлены от этой серой участи. Жан мчится к актрисе, расталкивает толпу поклонников, клянется, что она сыграла Гермиону точно так, как он ее задумал.

Мари [49] Мари Демар, мадемуазель де Шанмеле (1642–1698) — актриса, первая исполнительница главных женских ролей в трагедиях Расина. так молода, свежа, а в серебристом голосе порой так неожиданно сквозят глубокие грудные ноты — то, что и надо для его стихов. Это ее заслуга в том, что слух у него утончился, что он стал улавливать каждый оттенок речи, интонацию, стал собирать повсюду: на улице, в трактире — новый словесный материал, всю гамму звуков человеческой души, которую затем она должна исполнить. Теперь он всякий раз — что в старых пьесах, что в недописанной новой — требует иной манеры декламации, ближе к живому чувству, ведь его стихи тоже становятся ближе к прозе. Без патетики.

— Но вы же сами убедились: естественность легко сбивается на пошлость. С патетикой такой угрозы нет.

— Я ищу нечто среднее. Не столь трескучий тон.

— Вы полагаете, что на французской сцене он возможен?

— Я слышу так, когда пишу. Значит, возможен.

Мари понятливей других. Ей первой он показывает то, что сочинил. Много актеров он перевидал, но с ней никто не мог сравниться. Ей удается очень четко выговаривать каждый слог, даже самые трудные сочетания нескольких гласных: «на ваши все дары». Она может произнести это слитно, похожей на ругательство скороговоркой: «навашивседары», а может — дробя на отдельные звуки, которые словно подхватывает и уносит ветер трагедии. Ей нравится, что Жан ломает правила произношения. А Жана восхищает ее прерывистое дыхание, россыпь звуков, разрывающая гладкую мелодичность. Это именно то, что он так любит во французском языке и чего нет в других: каменистое ложе из гласных на дне речевого потока, зияние-хиатус обнажает их, как летний зной речное русло. Мари еще лучше, чем Дюпарк, она распахивает двери иного мира — того, куда мы попадаем во сне или под гипнозом. Ее манеру декламировать он в шутку так и называет «александрийским гипнозом». Она словно впадает в забытье и, не дрогнув, заходит в студеное море, а Жан с восторгом наблюдает. И, глядя на нее, понимает: да, он пишет ради того, чтобы стать первым поэтом Франции, но не только, еще и затем, чтобы услышать этот голос заговорившей вслух души. Полнозвучный, свободный, порою леденящий кровь. Жан изобрел новый способ работы: заставляет Мари десять раз повторять не только трудные места, но и те, что даются легко. И тогда в ней словно включается автомат. Что-то подсказывает Жану, что из этой-то механической шарманки и возникнет самая настоящая, самая удивительная и чуткая естественность.

— Почувствовали заведенный механизм внутри?