Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Реакция? Вы говорите, точно химик.

— Вот именно. Мне кажется, трагедия раскаляет язык на таком жарком пламени, что это может изменить его природу.

Этот жар проникает в него самого, бросается в голову, как винные пары. Продолжение своих мыслей он держит при себе. По-настоящему почитают того, кто сумел заставить публику страдать. А не покатываться со смеху. Меж тем Никола, пока слушал, заснул.

Братья Корнели не дают ему покоя; не потому ли в центр своей первой пьесы он поместил двух братьев, что ему не терпелось расколоть этот братский союз, запустить в него камнем? Корнель великий — не Тома, а Пьер. Где бы Жан ни был, что бы он ни делал, это имя маячило перед ним как образец, который надо превзойти. Что ж, думал он, великие авторы всегда вступали в поединок: Софокл — протии Эсхила, Паскаль — против Монтеня. Но если хочешь победить, надо хорошо изучить противника, и он действует, как его учили: препарирует пьесы Корнеля.

Заводит новую тетрадь, выписывает отдельные стихи и целые реплики. Распределяет слова по колонкам, рисует схемы, делает конспекты и заключает, что Корнель то и дело пренебрегает правилом трех единств, позволяет себе вольности. В его системе постоянно что-то провисает, несмотря на все его геометрические построения, любовь к симметрии и непременную схему: два пути, выигрыш, потеря, а в конце равновесие и возвращение к исходной точке. Вот почему Корнель так любит антитезу, соображает Жан, но она у него остается плоской, бездушной фигурой. Он делится своими наблюдениями с Никола, а тот не может взять в толк, к чему он клонит. Тогда, приведя несколько примеров, Жан говорит:

— Антитеза необходима для симметрии, но я хочу, чтобы она была глубинной, касалась самой сути; не только выбора, который герои вынуждены сделать в данную минуту, а их человеческого естества, чтобы в ней проявлялся конфликт, отражались терзания.

— Опять вы со своими непонятными идеями! — говорит Никола. — Однако же вы правы: страсти у Корнеля уж очень напыщенные.

Жану не нужно, чтобы его понимали, ему нужно другое: чтобы ему сопротивлялись, стояли против него стеной, а он бы в этом противостоянии оттачивал свое оружие, развивал свои взгляды. В том числе на любовь. А что он может сказать о любви, — он, кому знакома, да и то не очень, только любовь к Богу? Как построить интригу на чувстве, о котором он только читал? Вылепить целую пьесу из того, что ничью жизнь не заполняет целиком и чему ни один человек не придает такой огромной важности? Ни сам он, ни его друзья, ни принцы, ни король. И все-таки он утвердился в том, что главной струной, как у Вергилия или Овидия, должна быть любовь. Начитанности вполне хватит, уверяет его Никола. Он соглашается, но думает, что было бы неплохо опереться и на опыт: полюбить самому или хотя бы посмотреть со стороны.

— Хотите, я для вас влюблюсь? — смеется Никола.

Жан отмечает в тетради, какие стихи у Корнеля чересчур многословны, а какие, напротив, отрывисты. И перекраивает их — любое упражнение впрок! Но иногда придраться не к чему — безупречно, тогда он пишет восхищенные заметки на полях. Если бы он видел в Корнеле только старшего мастера, это избавило бы его от зависти и лишних огорчений. Он вырос рядом с наставниками, они его сформировали, воспитали, хотя он помнит, что и их ему порой хотелось оттолкнуть. Но с той поры, как он покинул Пор-Рояль, все изменилось: теперь он один против всех; с одной стороны — он и его честолюбие, с другой — остальные, и все они — его соперники.

Однажды Франсуа позвал Жана в театр, на спектакль, где его знакомая актриса играет главную роль. Жан смотрит на нее и думает, что после представления к ней можно будет подойти, даже притронуться. Слушает ее голос и уже представляет себе, как она разучивает его монолог, вбирает в память его стихи, как любые другие, и выпускает их оживленными плотью и чувством. К последнему акту он уже одержим этой мыслью: увидеть, как все это будет, задать исходную субстанцию и управлять ее преображением.

В уборной молодой актрисы толпится множество народу; Жан только смотрит на нее, слушает комплименты, которыми ее осыпают со всех сторон, — а Франсуа всех превосходит в виртуозности. И вдруг, не говоря ни слова, протягивает руку и касается ее руки. Она поднимает глаза, улыбается. Под его пристальным взглядом теряется и не находит слов. «Ну если я могу ее смутить, то смогу и заставить играть, как мне нужно».

С остервенением он снова принимается за пьесу, находит, что в ней слишком много орудуют клинками, избавляется от них, вычеркивает добрых две сотни стихов. Искусство композиции, на его взгляд, похоже на искусство соблазнять: один жест и даже одна пауза может оказаться действенней, чем сотня телодвижений. Перед глазами вновь и вновь всплывает красивое лицо актрисы. Он еще больше упрощает схему — правило трех единств священно, как Писание. Недаром Аристотель говорил: если театр хочет выражать душу народа, он должен быть образцом умеренности. А у Корнеля сплошь и рядом перехлесты. Особенно в «Сиде». Как будто он ребенок или, хуже, человек необузданный. Жан хочет, чтобы все в его творении было расписано прозрачно, ясно, четко и чтобы, как на карте, были прочерчены границы.