Маргит Каффка - Цвета и годы

— Ну, нет, не скажи! Есть все-таки у нас несколько человек, честных и с головой.

— Да перестань ты! Форменный рассадник тупости. Уж такого косного, бессмысленного хозяйствования, такого беспечно расточительного производства — без рынков, все на чистом случае держится, — нигде больше не сыщешь. Только в нашей распрекрасной Венгрии, славной вином да пшеницей. Ладно, кум, не отмахивайся! Тебе-то хорошо: тяжбы, разделы имущества, волокита — это у нас не переводится. Эльдорадо крючкотворства — вот мы кто, как были, так и остались.

— Но, но, старина!

— Ну, а почему тогда мое прошлогоднее предложение отклонили о товариществе по совместной закупке сельскохозяйственных машин? Хоть бы какое-нибудь здравое возражение выдвинули, обсудили всерьез! Нет, не стали даже и возиться. Вытаращились да отвернулись. Как от всякой смелой новой идеи… За идиота посчитали.

— Позволь, сват, но ты ведь правда не очень умеешь разговаривать с людьми, в этом все и дело. Замысел хорош, да иначе бы его обосновать, как он того требует: на практические выгоды упереть, расписать их поподробней. Ты, брат, этак отвлеченно, теоретически любишь, а дальше не идешь.

— А! Ну, ладно, это мелочь. Но возьми осушение болот. Это-то ясно, как божий день. Года за два можно бы провернуть, каждому выгода прямейшая. И с точки зрения национальной экономики необходимость самая жгучая. Но сколько лет тянется, ты же знаешь. А теперь вот застопорилось опять.

— Поместье ты не можешь упрекнуть, оно первое этим занялось, еще в семидесятом.

— Ну, да, по проекту твоего отца… не сердись, но ведь страшно несправедливо! Старик на этом собаку съел. Все графу! Нет, честнее все-таки было, как пробовало прежнее правительство: каждому по его земельному наделу. Но свалили кабинет. С разумными, культурными преобразованиями все правительства начинают торопиться, только чуя свой конец!

— Видишь ли, Петер, дорогой, — взял тогда и Ене более серьезный тон, — любые водоустроительные работы выгодней всего поместью. Как же иначе! Но и остальные землевладельцы в убытке не останутся, напротив. Они просто упрямятся! Из-за своего исконного недружелюбия к графам — и потому еще, что на всех присинерских ляжет, конечно, новый налог.

— Ух, шут тебя дери! А я что, не присинерский, что ли? И долгов у меня нет? А все-таки повторяю: это дело…

— Ты, Петер, большой идеалист, вот что я тебе скажу. Ну, ладно… вот выставит граф Лайош осенью на выборах свою кандидатуру… Посмотрим, что тогда заговорят!

— Послушай, а это точно?

— Ну, если уж никакой надежды не будет, снимет, но намерение такое у него есть.

— А что он за человек?

— Очень современного образа мыслей, интеллигентный и целеустремленный. Он еще преподнесет сюрпризы кое-кому! Не здесь, так где-нибудь еще… Но лучше бы нашим депутатом стал.

— Гм! Об этом, сват, мы еще поговорим. Слух-то идет, но я не думал, что серьезно. Отца его ведь отвадили от политики.

— Ну, а женина родня вот приваживает.

— А знаешь что? Моим-то крестьянам и вина ставить не придется. Это я могу обещать. За мной в огонь и в воду пойдут!

После нескольких стаканов легкого вина он был немного возбужден, но Ене сохранял свое обычное трезвое спокойствие.

— Знаешь, — сказала я ему по уходе Петера, — насчет крестьян и всем этим его обещаниям верить особенно нечего. Но в деле Кенди поместье должно уступить! Благодаря этому ты и сам…

— Ах, ты моя каверзница! — засмеялся он и провел мне пальцем по лбу. — Постараемся как-нибудь. Только, смотри, молчок, уж коли знаешь обо всем!

— За кого ты меня принимаешь? — спросила я с оскорбленным видом и гордо хранила тайну.

Меня забавляло и радовало, что я посвящена в вещи «серьезные» и что Ене многое обсуждает со мной. Появилось нечто новое, связывающее нас.

Но тут как раз умер старый Бельтеки, бывший нотариус и опекун моих братьев. Семья упросила Ене принять опеку на себя. Это принесло множество новых хлопот, потому что муж очень близко к сердцу принял свою миссию. Приходилось улаживать скандальные Чабины истории, уплачивать его долги. А Шандорка, случалось, хворал.

Это был стройный юноша, хрупкий и красивый, как девушка. Мы уж и кормили его, пичкали разными разностями, пытались растормошить, развлечь, когда он приезжал на вакации из семинарии. Но он все листал молитвенник, не подымая потупленных глаз, а, заслышав полуденный благовест, где бы ни был сам и кто бы ни сидел у нас, принимался молиться: я видела, как беззвучно шевелятся его губы.