Маргит Каффка - Цвета и годы

— Дорогая, — быстро поднеся к глазам лорнет, своим мягким, женственным голосом вмешалась свекровь, — дорогая, Жюль здесь все-таки гость. И хозяину приходится отцом.

— Но если он неправ.

— Можно было иначе сказать.

Взгляды обеих матрон скрестились, пристальные, отчужденные, враждебные, как вся их порода, жизнь, само существо.

— Магда! — с родительской строгостью, в которой, однако, слышалась полнейшая солидарность, сказала гроси. — Потрудись их проводить.

Я тут же встала и поспешила за ними. Они были уже на холодной, заснеженной наружной галерее; остальные тоже вышли и стояли в растерянном молчании. Свекор подергал примерзшую щеколду.

— Помирись с ним! — услышала я просительный, почти жалобный шепот, и свекровь робко потрепала сына по плечу.

Но Ене заметил меня на холоде без платка и в испуге подошел отвести обратно в дом.

Тут увидела я Чабу: шатаясь, спотыкаясь, вынырнул он вдруг перед Водичкой с женой и, приняв воинственную позу, попытался взглянуть на них в упор.

— Чего это вы тут воображаете, чего… г… грубияны…

Старик молча его обошел. Чаба пошатнулся и, припав к забору, вцепился в решетку. Голова его свесилась, и из горла с отвратительными звуками хлынула мерзкая бурда.

— Видишь? — сказал Водичка сыну. — Вот как у них принято! Вот куда ты попал!

Они ушли.

Взбудораженное хмельное общество шумно негодовало, сочувствовало, но я ко всему совершенно охладела. С трудом дождалась, пока поднялись и они.

— Вот еще новости! Подумаешь, дело какое! — расходился Иштван на улице под нашими низкими окошками. — Ну, выпил; парень молодой, так чего тут сентенции изрекать.

— Конечно, домашний торт дешевле, и вина своего бы хватило, но в кои-то веки раз! Она же угодить хотела! Сами перетратили, сами сэкономят, — повторяла гроси, но без обычной своей убежденности. — Они тоже вон какие пирушки закатывают, да им легче, из графского-то добра!

— Как бедняжечку растревожили, и все только чтоб узнать, не настраивает ли сына против них? — своим резким голоском перекрыла Илка говор прощавшихся и расходившихся.

Наконец все стихло. Ене, глубоко уйдя в кресло, нехотя, удрученно грыз сигару.

Мы были званы к Бельтеки на ужин, и Ханика всю неделю перешивала мое прошлогоднее платьице вишневого шелка, еще из приданого. Стоило только его немного расставить, сделать сердцеобразный вырез и получилось чарующе импозантное вечернее платье.

Не знаю, предчувствовала я или ждала чего-то: сердце странно, сладко и беспокойно замирало; а, может, это было просто нетерпение, жадное желание жить. Бывает иногда что-то в воздухе или на душе, внушающее: вот, близится, идет, и откуда это внушенье ни берется, но захватывает, завладевает нами.

У Бельтеки встретилась я с Эндре Табоди.

Это должно было произойти. Так судила судьба, к тому вела жизнь: моя замкнутая, затворническая, домоседническая жизнь в первый год замужества с ее отупляющими обязанностями. И еще свое сделала боязнь, что теперь уже ничего больше не будет и наш оборвавшийся маленький роман останется без продолжения.

Да и вокруг все было словно за нас, желало того же, — все наше жадное до романтики семейное окружение. Желали быстрые, мгновенно загорающиеся Идкины глазки, ее худое подвижное лицо, принимавшее вдруг странно участливое, тайно-сообщническое выражение. Желала — совершенно очевидно — и сама улыбавшаяся тант Бельтеки, словно заранее простившая, готовая на все посмотреть сквозь пальцы; желали все, кто столь многозначительно умолкали, глядя в те поры на нас. За стол Эндре посадили со мной рядом.

Ничего особенного не было в тот вечер, только волнующее, радостно уверенное ожидание, которое охватило меня и — я твердо знала — его. А между тем я на него почти и не глядела. Сидя друг подле друга, мы обменивались вполголоса самыми невинными, незначительными замечаниями, — но, тем не менее, торопливо, исподтишка, с намеком. В том и заключалась греховная, запретная сладость, — перемолвиться украдкой, когда никто не видит, как двое старых, блюдущих обоюдную тайну сообщников.

— Вы ведь счастливы, да?

— Муж мой добрый человек.

— Хоть вы, по крайней мере, будете счастливы по-настоящему. Так оно, конечно, и есть. И должно быть.

Немного погодя уже я бросила поспешно:

— Вы зачем приехали? На сколько?

— Говорю всем, что по делам раздела, имение себе здесь присматриваю.

— И жену?

— Может быть, и так думают люди.