Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

Николка за последние полгода стал еще более мужественным и красивым, лоб его пересекал изящный шрам, начинающийся над бровью и уходящий в чащу волос на голове. Вряд ли кто-нибудь теперь мог бы сказать о Николке: «красивый мальчик». Это был настоящий, закаленный мужчина. О политике мы почти не разговаривали, но однажды я все же намекнул ему, что президент столь же несимпатичен мне, как и ему. На другой день мы отправились в больницу, где лежал Ардалион Иванович. Увидев меня, Тетка не смягчился. Его осунувшееся, испитое лицо налилось ненавистью.

— Уходи, Федор! — сказал он. — Я ценю, что ты пришел, но ты уходи! Ты враг мне на всю мою жизнь, и ничто не изменит моего к тебе отношения.

Спасибо, что не обзывал и не вопил, как в прошлый раз по телефону. В расстроенных чувствах я приехал домой и сердечно пожаловался Пастухову, который с довольно умным видом вздыхал, словно хотел сказать: «Ох, хозяин, какой же ты, ей-Богу! Потерпи, пройдет еще какое-то время, и все само собой как-нибудь уладится». Надо было позвонить Игорю и рассказать ему о том, какая беда свалилась на Ардалиона Ивановича. Я набрал номер телефона Лены, она подошла сама, голос ее был грустный. Оказалось, что у Игоря тяжело заболел старший сын, и Игорь неотступно находится дома у постели больного. Час от часу не легче.

Вообще начало года выдалось не приведи Боже. Весь конец января я промучался с зубами, доставив своей болью — ее я не в силах был скрыть — страдания бедному Пастухову, который очень переживал за меня. Потом, когда я, наконец, вылечил зубы, меня однажды, в начале февраля стукнули по голове, как Николку и ограбили в метро. Случилось мне возвращаться пьяному с дня рождения Насти Тихоновой, который праздновался на даче генерала Грохотова. Почему я не остался там ночевать? Да потому, что вдрызг разругался с гостями и хозяевами, когда они стали доказывать мне, что все зло заключается в существовании Российской Империи, что как только Россия разделится на более мелкие государства — Дальний Восток, Камчатку, Западную Сибирь, Восточную Сибирь, Урал, Карелию, собственно Россию и так далее, тогда и наступит настоящая демократия и процветание. И ладно бы это говорил какой-нибудь Вася Крапоткин или какая-нибудь Софочка Мандельштам, а то ведь и мои дорогие Настя и Андрюша, с которыми мы провели такие славные деньки в прошлом году в сентябре, принялись поддакивать и требовать немедленно разогнать парламент, немедленно казнить на площадях всех коммунистов и фашистов, то бишь, красно-коричневых, немедленно установить демократическую диктатуру, что я тотчас переиначил в «тираническую демократуру», короче, завелся такой бредовый и кровожадный разговор, что мне стало тошно, особенно когда потекли слюнявые славословия в адрес «Гайдарушки» и «Гаврилушки». Был бы на моем месте Николка, он бы, пожалуй, подпалил дачу покойного генерала, чтобы тому с того света было не противно слушать разговорчики своих потомков. И я незаметно исчез, прихватив с собой полбутылки коньяку, который пил в электричке, возвращаясь в Москву. Час был поздний, в метро народу мало, черт меня дернул сойти с электрички на станции «Выхино», сесть в метро и уснуть там. Сквозь сон я услышал слова: «Сумка хорошая, чистая кожа, часы, шапка новая…» Я открыл глаза и увидел двух молодых парней, с интересом рассматривающих мою персону. Я усмехнулся и показал им кукиш. Они встали, подошли к двери, но когда поезд остановился на станции, резко подпрыгнули ко мне, ударили по голове чем-то тяжелым, сорвали шапку, взяли сумку, вывернули карманы, в которых было тысяч тридцать, успели даже снять с руки часы и выскочили из вагона, прежде чем двери захлопнулись. По лицу у меня текла кровь, вагон был пуст и мне хотелось выть. На следующей остановке в вагон напротив меня сел парень лет двадцати пяти в новенькой дубленке и шапке, с правильным русским лицом, на котором светились чистые голубые глаза. Он удивленно смотрел на мое лицо, залитое кровью, но молчал.

— Какая следующая остановка, славянин? — спросил я горестно.

— Конечная, — пропищал он несколько писклявым голосом.

— О черт, проехал! Вот видишь, славянин, что славяне со славянами делают! — указал я ему на струйки крови, продолжавшие стекать с моей головы.

— Если ты думаешь, что в таком виде можешь меня соблазнить, то глубоко заблуждаешься-а! — кокетливо сообщил мне «славянин» и подошел к выходу.

— Да ты что, дон педро? — догадался я сквозь муть пьяного сознания и туман в ушибленной голове. — В таком случае, не могу не наградить пинком.