Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

И когда двери открылись, я отвесил «славянину» пинка. Вылетев на платформу, он замахнулся на меня сумкой и пропищал:

— Кретин! Идиот! Я бы тебе накостылял, да еще решат, что это я тебе башку расквасил! — и он почапал прочь, виляя попкой.

Хорошо еще, что я успел на последний поезд и доехал от «Планерной» до «Баррикадной». Пастухов не встретил меня, потому что я заранее отвез его к родителям. Мне было грустно и одиноко, и тоска по Птичке вновь нахлынула на меня стремительным приливом, в котором я утонул с головой.

На другой день я сообщил Николке, что повторил его подвиг и теперь тоже буду иметь шрам на башке, жаль только, что лоб остался невредим. Николка же преподнес мне другую новость — недавно он случайно встретился на улице со своей бывшей женой Таней, пригласил ее в ресторан, они вместе поужинали, а потом поехали к нему домой.

— Ты знаешь, — сказал он, — я все рассказал ей, все, что у меня произошло, и про Ларису, само собой, тоже. Мы встретились с нею, как два старых друга, которые давно не виделись и соскучились друг по другу. Как ты думаешь, у нас может снова возникнуть чувство?

— Вот уж не мне это решать! — возмутился я такой постановкой вопроса. — Кстати, Игорь, судя по всему, возвращается в лоно семьи. Болезнь сына сблизила его с женой, а ведь Цокотуха и слышать о нем не хотела.

— Мне этот человек не интересен, — хмуро ответил Николка.

— Ну и зря, — сказал я. — Все в жизни перетекает из одного в другое. Если бы Мух не увел у тебя Ларису, ты бы жил до сих пор с нею и, встретив на улице свою Таню, не имел бы возможности пригласить ее в ресторан, а потом к себе в гости.

— Заткнись пожалуйста! — перебил мои философствования Николка. — Заткнись, иначе мы поругаемся.

— Ладно уж. Как там наш друг, который не хочет ничего слышать обо мне?

— Слава Богу, у него не рак. Думаю, в марте он уже выпишется. Ты знаешь, он очень изменился. Он стал гораздо глубже.

— В каком смысле?

— Ты знаешь, он тут сказал мне однажды, что заслужил все свои беды. Оказывается, он был одним из многих дельцов, кто во время ГКЧП подвозил водку, вино и продовольствие защитникам Белого дома. И теперь раскаивается в этом.

— Но ведь он это делал из лучших побуждений, — сказал я. — Ведь он стремился защитить свободу.

— Какую, к черту, свободу?! Свободу безнаказанно грабить и растаскивать страну по кускам?

— Не думаю, что Ардалион Иванович недостаточно патриотичен.

— А я думаю, что мы все недостаточно патриотичны, иначе бы не катились так послушно в пропасть.

Изящный политический финал ознаменовал окончание этого моего телефонного разговора с Николкой. Несколько дней я не выходил из дома, опасаясь сотрясения мозга, а с этим шутки плохи. Потом, наконец, выбрался в город, побывал на выставке «Золотая нить России» в Музее изящных искусств имени Пушкина. Выставка ошеломила меня великолепием и изысканностью старинных русских одежд, начиная от крестьянских костюмов и кончая церковными облачениями и одеждами знатных вельмож. Вот если бы гражданин Фельдман привез в Бекешчабу танцоров, одетых с таким вкусом, это произвело бы настоящий фурор. Очень меня позабавил стенд, на котором красовался текст, как бы объясняющий появление такой выставки. Здесь все было узнаваемо. К примеру, такой пассаж: «Женщина в России всегда была бесправным, забитым существом. Реализовать свой творческий потенциал она могла, лишь занимаясь рукоделием, образцы которого и представлены здесь». Идиоты! Они, наверное, и впрямь уверены, что свой творческий потенциал свободная женщина должна реализовывать, танцуя стриптиз, снимаясь в порнографических фильмах, трудясь на ниве проституции и отдаваясь астрологии. Боже, где та Россия, руками которой создавались эти золотые вышивки, где эти нежные ручки, державшие иглу, где эти умные глазки, видевшие, как можно использовать богатую цветовую гамму и нигде не погрешить против хорошего вкуса!

Мне хотелось, чтобы все побывали на этой выставке, по моему совету Николка ходил на нее с Таней, а когда меня снова потянуло туда, я пригласил Лену, и с этого дня мы стали время от времени встречаться с нею — не как друзья, не как единомышленники, не как любовники… Просто как два одиноких человека. Мы много о чем говорили, спорили, соглашались и не соглашались друг с другом. Она уговорила меня попробовать соблюдать Великий пост, начавшийся первого марта, я пообещал ей и держал свое обещание, надеясь, что если не вера заставляет меня поститься, то, может быть, пост подарит мне веру. Я молился Богу, чтобы он помог мне почувствовать желание молиться, я обращался к нему с просьбами осенить меня своим разумом и благодатью. Но все же большее удовольствие я находил в работе. Я вновь горячо взялся за свои офорты, и теперь, спустя год после того, как в Ахене, в гостинице «Ибис» произошла моя неповторимая встреча с Ларисой, я забивал тоску по той немецкой весне, не покладая рук работая над «Гримасами». В Великий пост, да еще вдобавок соблюдая его, я создавал один за другим офорты, изображающие шабаши ведьм, пляски колдунов, свадьбы монстров, апофеозы бесов, мистерии сатанистов, и всюду среди множества лиц, морд, образин, рыл узнавались гримасы гаврилушек, борисушек, гайдарушек, боннэрушек, димдимычей, горбачишек, дикторят, кашпирят, джун, чумаков, бурбулисов, демонов в рясах, демонов в пиджаках и галстуках, демонов в военной форме, дьяволиц с микрофонами… Я давал себе отчет в том, что мое искусство греховно, и что рано или поздно я уничтожу эту злую серию офортов, совершив то, чего не сделал Гойя, но не сейчас, не прямо сейчас, не сию минуту. Я еще только начинал осознавать природу греха, я шел к осознанию истины, как и положено, путями множества ошибок и заблуждений. Но «Гримасы» помогали мне пережить эту весну, тоску по Птичке, да и просто тоску по женщине, ведь с того дня, как я проснулся в номере гостиницы «Кубань» в полном одиночестве, у меня не было никого. У меня, который в год менял трех-четырех любовниц!