Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

— Не будем пока об этом говорить, ладно?

— Но почему?

— Почему?.. Потому что… Разреши мне завтра дать тебе ответ, хорошо? Смотри-ка, они начинают программу.

Программа варьете здесь была довольно незатейливая, но милая — четыре красотки с посредственными акробатическими способностями танцевали, меняя наряды, а в промежутках между их выходами выступали жонглер, фокусник, женщина-змея, певец с манерами Льва Лещенко и певичка с претензией на Патрисию Каас. В конце программы женщина-змея в арабских нарядах исполнила слабенький танец живота, даже отдаленно не напоминающий тот, который показывала на «Дядюшке Сунсуне» Закийя Азиз Галал. В душе моей что-то шевельнулось, и я с грустной усмешкой вспомнил нелепое любовное заболевание, охватившее меня тогда в Каире и магическую ночь с Бастшери.

— Ведь я танцевала тогда куда лучше, не правда ли? — вдруг произнесла Птичка, глядя на меня загадочно и в то же время весело.

— Когда? — опешил я.

— Когда теплоход плыл по Нилу, и ты был такой взволнованно-трепетный. Ты был влюблен в меня в облике арабской танцовщицы и совершенно не обращал на меня внимания, когда мы — ты, Николка, Ольга и я — отправились в «Саккара нест». А ведь я выглядела в тот вечер в «Саккара нест» точно так же, как теперь. Что же случилось? Как произошла в тебе эта перемена? И когда?

— Ах вот оно что, — вздохнул я и решил подыграть Птичке. — Да, я не сразу понял, что ты — Бастшери. Я влюбился в тебя в тот самый миг, когда ты спрыгнула с борта фелюги и поплыла к нам.

— Когда же ты, милый, понял, что я — Бастшери?

— Я скажу тебе. Это случилось на пляже в Чанаккале, когда ты напрыгнула на меня и стала душить. У меня в ту секунду возникло ощущение точно такое же, как когда я гладил твое изображение в гробнице Рамсеса. Я испугался и обрадовался одновременно. Это было чувство неизъяснимого блаженства и восторга, подобное тому, какое я испытал в гробнице, когда твое рельефное изображение ожило и очутилось у меня на коленях.

— Вот видишь, ты все отлично понимаешь, Неужели после этого ты хочешь жениться на женщине, которая старше тебя на многие столетия?

— Да. Иначе бы я не делал тебе предложения. К тому же мамонты древнее египтян.

— И все-таки, мой ответ ты получишь завтра, как условились.

— Жаль, что мои ожоги не зажили еще настолько, чтобы можно было пригласить тебя на танец.

Мы не стали долго засиживаться в ресторане «Дельфин» и уже в половине одиннадцатого вернулись в свою гостиницу. Лариса была возбуждена, она, кажется, действительно вообразила себя таинственной Бастшери. Глаза ее загадочно блестели, рот вздрагивал, руки беспокойно касались предметов.

— Ну что же, мой милый, — молвила она, когда мы откупорили прихваченную из ресторана бутылку вина и отпили по глотку, — готов ли ты, наконец, подарить мне ту самую ночь, ценою которой будет твоя жизнь?

— Готов, моя Бастшери, — ответил я с той же интонацией, с какой она задала мне свой вопрос. — Разве ты не знаешь, что с той самой минуты, как я почувствовал тебя рядом со мною, я ни разу не изменил этой готовности?

— Знаю, и потому прошу тебя исполнить одну просьбу.

— Я исполню любое твое приказание, госпожа моя.

— Ты должен принять одно снадобье, чтобы, как только моя сущность откроется тебе, ты не умер в ту же секунду, а сумел бы дарить мне свою любовь до рассвета.

— Где оно, твое снадобье?

— Вот оно.

С этими словами Бастшери извлекла из-под серебряного браслета с начертанными на нем иероглифами белую горошину, показала ее мне и бросила в мой бокал с вином. Горошина забурлила в вине, испуская из себя пузырьки и растворяясь. Когда она растворилась без остатка, я поднял бокал и осушил его, уверенный, что она никоим образом не собирается отравить меня.

— Ты смелый человек, Федор Мамонин, — сказала Бастшери, протягивая ко мне свои гибкие, трепетные руки.

Я схватил их и принялся с жаром целовать, перенося свои поцелуи на плечи, на шею, на грудь прекрасной танцовщицы. Мир ощутимо изменился, я почувствовал сильный прилив сил, схватил Бастшери на руки, закружил ее по комнате, танцуя и не чувствуя на подошвах никаких ожогов. Потом я бросил ее в постель и стал срывать с нее одежды, и я увидел, что она и впрямь Бастшери, сошедшая с барельефа из гробницы Рамсеса Третьего. Наше свидание, прерванное тогда Николкой, обнаружившим, что у Рамсеса испорчен глаз, наконец состоялось. Оно было долгим, оно было бесконечным и сладостным, как неземное пение, несущееся сквозь века с той поры, как был создан мир, в нем шумели густые леса, шевелящиеся под ударами сильного ветра, гремели извержения вулканов и горячая лава растекалась по всему земному шару, водопады клокотали, низвергаясь с горных круч, буруны и водовороты бурлили, вращаясь в разбушевавшихся потоках, несметные стаи птиц проносились в разрываемых громом небесах, и горячее тело земли пульсировало под моими объятиями, и оно было тугим и плотным, живым и ласковым, а потом также долго было легким и невесомым, и сквозь необоримый сон я старался постичь эту невесомость, незримость, неслышимость, покуда не понял, что ее уже нет рядом со мною.