Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

Возвращаясь на платформу, где я оставил Ларису, я вдруг страшно разнервничался — что, если она решила подшутить надо мною и сбежала назад в «Ибис». Предчувствие ее побега так сильно охватило меня, что лоб покрылся испариной. Но нет, она стояла там же. Подойдя, я схватил ее хрупкое тело, крепко обнял, приподнял над землей и горячо поцеловал в губы.

— Ты что, сумасшедший! — рассмеялась она.

— Я подумал, что ты сбежишь от меня, покуда я звоню.

— Сбегу, конечно. Но не сегодня.

— Не Птичка ты, а Колобок — и от дедушки, и от бабушки, и от миллионера, а от тебя, Мамонт, и подавно.

Подошел поезд, мы сели в вагон и сразу заказали чашку кофе и стакан апельсинового сока для Ларисы и баночку пива «Викюлерс» для меня. В тот момент, когда поезд тронулся, мы увидели, как на платформу выбежал Ардалион Иванович. Он был красен, глаза его, выпученные и страшные, бешено вращались, шаря по окнам уходящего поезда.

— Лариса! — закричал он. — Лариса! Вернись ко мне!

Он потряс в воздухе крепко сжатыми кулаками, потом ударил себя ими по лбу и заревел. Он уже давно исчез, а мы все смотрели и смотрели в окно, будто там маячил его призрак.

— Какой кошмар! — тихо произнесла Лариса. — Я бы никогда не подумала, что он станет так убиваться.

Желая отвлечь ее от печальных мыслей, я достал из своей сумки серебряный браслет, испещренный иероглифами, и надел его на руку Ларисы.

— Приготовься, — сказал я, — после каждого нашего свидания я буду дарить тебе что-нибудь.

— Какой чудесный. Это ты из Египта привез?

— Да, специально для тебя.

— А что означают иероглифы?

— Здесь написано: «Любимица богини любви».

— Не может быть! Как здорово!

— Да, причем, это повторено трижды. Читается вот с этой птички: «Бастшери, Бастшери, Бастшери». И, кстати говоря, птичка эта — ибис.

— Правда? Правда ибис? Как наша гостиница? Ах, как славно! Откуда же ты знал про то, что гостиница будет называться «Ибис»?

— У меня сильно развита интуиция.

Я взял ее руку и не отпускал почти до самого прибытия в Кёльн. Через час после отъезда из Ахена мы уже выходили из вокзала на площадь, где в небо устремлялась закопченая громада собора. Мне стало страшно, что по пути в гостиницу нам повстречается Анна. Боже, я впервые вспомнил о ней с той минуты, когда хвастался Ларисе, что собираюсь жениться. Неужели все это — ослепительное утро, выставка, волчица в Ахенском храме — было сегодня? Мне казалось, что сегодня был только широкий белый квадрат кровати в гостинице «Ибис» и рука Птички в моей руке по пути из Ахена в Кёльн. А все остальное происходило когда-то давным-давно, в пустой и никчемной, карикатурной жизни какого-то Федора Мамонина.

Добравшись на такси до Юлихерштрассе, мы без труда поселились в моей старой доброй «Челси», в том самом номере, где до недавнего времени проживал мой бывший соотечественник карикатурист Марк Луцкий и где на стене висела гигантская картина, изображающая дико орущего красноармейца в буденовке с ярко-красной звездой.

— Может быть, попросить, чтобы нас поселили в другом номере? — спросил я.

— Почему? Из-за Мальчиша-Кибальчиша? Наоборот, он будет напоминать нам о нашей советской Родине.

— Да, забавно. Советской Родины уже нет, а буденовец два на два в кёльнской гостинице — пожалте вам.

— У меня зверский голод. Немедленно отправляемся в ресторан. Я хочу в китайский. Здесь есть китайские рестораны?

Я заглянул в лежащий на журнальном столике путеводитель по Кёльну, китайских ресторанов было здесь больше, чем в Китае. Мы стали выбирать поэкзотичнее название.

— Предлагаю пойти в «Чунг Шан». Мне нравится название улицы, на которой он расположен — Готтесвег. Если не ошибаюсь, это означает Божий проезд, — сказал я.

— Ну что ж, твое слово — закон. Двинулись в «Чунга Чангу».

Выходя из номера, я еще раз взглянул на буденовца и почему-то подумал, что Анна Кройцлин ни за что не стала бы жить в номере, где висит подобное полотно. Но от этого Лариса по какой-то немыслимой логике стала мне еще милее, а Анна Кройцлин еще дальше.

В «Чунг Шане» мы заказали столько всякой китайской всячины, что не смогли все съесть. Это безумно развеселило Птичку. Я нарисовал на голубой бумажной салфетке с китайскими иероглифами толстую-претолстую Ларису, к которой текли вереницей китайцы с различными блюдами и метали содержимое тарелок в раскрытый рот обожоры. Лариса громко смеялась, так что даже на нее стали оглядываться.

— Ой, — зажала она рот рукою, — неприлично так громко хохотать, а то еще подумают, что я из эскортсервиса. Но я не могу, мне так весело, так хочется смеяться. Как бы не пришлось плакать.