Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

— Странный народ немцы, — сказала Лариса грустно. — Ты уже слышал историю этой волчицы?

— Нет. Расскажи.

— Когда строили этот храм, то у горожан не хватило денег на окончание строительства, и тогда они обратились за помощью к дьяволу, а дьявол поставил такое условие: первый, кто войдет в храм при его открытии, тотчас умрет, а душу его сатана возьмет к себе в ад. Горожане согласились, дьявол дал им денег, но они его обманули — первой впустили в храм волчицу. Она вошла и тотчас свалилась замертво, а черт с ее душою полетел в свою преисподнюю.

— Да, действительно странная история. Зачем, чтобы достроить Божий храм, обращаться к сатане? А чей это там саркофаг такой великолепный?

— Карла Великого.

— Ах, ну да, Ахен ведь был его столицей.

— Здесь, кроме того, еще хранятся пелены младенца Христа, привезенные из крестового похода. Раз в год на Рождество их вынимают из ларчика, который хранится во-он там, и показывают народу. Жаль, что сейчас не Рождество. Я бы хотела посмотреть на них. У меня кружится голова, отведи меня, пожалуйста, в гостиницу.

Мы отправились в «Ибис». Лариса держала меня под руку и снова стала расспрашивать меня о невесте.

— Как же ее зовут?

— Кого?

— Ну ее, которую ты собирался осчастливить?

— Анна. Анна Кройцлин. Кройцлин значит по-немецки крестик.

— Сколько ей лет, твоему крестику? Помнится, у тебя еще была одна дамочка по прозвищу Ротик.

— Она на два года моложе меня.

— Что же она до сих пор не вышла замуж?

— Ждала меня.

— Мамонта Элефантовича? Интересно. Романтично. И что же, ты любишь ее?

— Она прелестна.

— Я спросила не о ее прелести, а о том, любишь ли ты ее?

— Мне кажется, да.

— Ах, кажется? Это уже не романтично и не интересно.

— Нет, мне не кажется. Я действительно люблю ее. Я никогда раньше не встречал таких удивительно светлых, умных, добрых, честных и красивых девушек.

— Даже так?

— Надеюсь, ты не ревнуешь?

— Ну что ты, нет, конечно. Пожалуйста, люби кого хочешь — крестиков, ротиков, ноликов, кроликов.

Мы вошли в гостиницу, взяли у портье ключи от моей и их с Ардалионом комнат и стали подниматься наверх.

— Тебе стало лучше? Проводить тебя до вашей комнаты?

— Не надо меня никуда провожать, понятно? Тем более, что я собираюсь зайти к тебе в гости.

— Я не против.

— Можно подумать, кто-то станет спрашивать, против ты или не против. Какая твоя комната? Двести сорок четвертая? Красивая цифра двести сорок четыре. Ты не находишь?

— Хм, как-то не задумывался об этом.

— О чем же ты тогда думаешь все время? А? Или лучше спросить — о ком? Неужели не обо мне? А? Мамонт Элефантович, неужели не обо мне?

Спрашивая это, она вошла в распахнутую мною дверь комнаты и, едва я вошел вслед за нею, как она повернулась ко мне лицом и произошло то, чего я никак не мог предвидеть вчера, когда ехал сюда, в столицу империи Карла Великого. Обняла меня, прижалась ко мне животом и грудью и горячо зашептала:

— И как же ты можешь вести разговоры о какой-то там паршивой невесте, если ты любишь меня, одну меня, твою певунью, твою Птичку! Сердце мое, любимый мой, Федор мой, Федор, дядя Федя съел медведя, ведь ты думаешь постоянно только обо мне, жаждешь моей любви. Бьется в тебе одно лишь желание изо дня в день — желание целовать меня, раздевать меня, ложиться со мною в постель. В этот день, сегодня, сию же минуту твое желание исполнится. Упоенье мое, я измучила тебя и сама измучилась по тебе, но пора положить конец мученьям, бери меня, целуй, раздевай, неси в свою постель, я твоя.

И Федор Мамонин, едва не теряя рассудок от того, что происходит, запер дверь своего гостиничного номера, чтобы насладиться любовным свиданием, которого он никак не мог предвидеть каких-нибудь пять-десять минут назад. Для него, смирившегося со своей бессмысленной и бесполезной жизнью, внезапно раскрылись врата в иной, желанный, но неожиданный мир, полный тревог и счастья. Воскресли вмиг все мечты и желания, он жадно обнял свою Ларису и жадно впился губами в ее губы. Вновь голова его закружилась от запаха ее духов, ноги стали подкашиваться, и он рухнул на широкий квадрат кровати, подминая под себя свою любимую, срывая с нее одежды, осыпая поцелуями шею, грудь, живот, колени. И было у него такое чувство, будто ему позволили наконец сыграть на чудесном музыкальном инструменте, к которому он так долго приглядывался, о котором мечтал, который снился ему во сне. Божество его тайных и страстных желаний открылось ему так внезапно, как может осенять человека лишь божество. И, может быть, именно поэтому, потому что он не ждал такого поворота течения своей жизни, не готовился к нему, волнуясь и не спя ночами, ласки его были столь изысканны и верны, что комната наполнилась взволнованными и нежными женскими стонами. Вдохновение, близкое вдохновению поэта или художника, а еще точнее — скульптора, но вдохновение любовное, охватило его так, что время и пространство прекратили свое существование. И даже бытие в мире человека по имени Ардалион Иванович как бы прекратилось в эти минуты любовного наслаждения. Жизнь всего человечества сосредоточилась в широком и белом квадрате постели, где четырехрукое, четырехногое, двуглавое единое существо стонало, вздыхало, перекатывалось, вскрикивало, совершая мистическое ритуальное действо, именуемое телесной любовью. И оно добилось того, что та его половина, которая принимала в себя вторую половину, дошла до исступления и разрыдалась. Слезы горячими струями потекли на подушку, и Федор ловил их своими поцелуями, как чайки целуют морскую волну, такую же соленую, как слезы. И не было в жизни его доселе такой счастливой и переполненной восторгом минуты. Любовь к Ларисе, которую он так долго и старательно выжигал из своей души, затопила собою все берега, все поля, луга и селения этой запустелой души, и шумные вешние воды ее весело сияли под лучами мартовского солнца.