Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

После обеда и до самого вечера нас возили по всему городу, некогда называвшемуся Колонией Агриппиной и бывшему форпостом Римской империи на севере. Мы побывали в Краеведческом музее и Германско-римском. Анна Кройцлин всегда была рядом со мной, будто мы давным-давно знакомы с нею и вместе приехали в Кёльн. Иногда мне представлялось, что рядом со мною Лариса, с которой мы вместе путешествуем по Европе. Но Лариса путешествовала по Европе с Ардалионом Ивановичем Теткой, и я старался гнать от себя мысли о певчей Птичке, хотя в моем чемодане, в музыкальной шкатулке лежал ее голос. Эту шкатулку с изображениями старинных русских городов по краям и Москвы на крышке я подарил вечером старенькой маме Анны Кройцлин, Анастасии Петровне. Она сняла крышку и шкатулка нежно зазвенела мелодией «Белой акации гроздья душистые». Птичка пела эту песню непревзойденно, и если Анастасия Петровна с восторгом внимала звучанию механизма шкатулки, то в моих ушах плыл нежный голос Ларисы.

Анастасия Петровна и Анна жили в просторной квартире в двадцати минутах езды от центра города. Выяснилось, что Анастасия Петровна целый день стряпала, стараясь угодить мне, а когда я поинтересовался, за что мне такая честь, Анна ответила:

— Извините, что разочаровываю вас, но мама больше всего в жизни любит, когда в Кёльн приезжают свежие интересные люди из России, и требует, чтобы я непременно приводила их к нам в гости.

Я действительно был несколько разочарован, но мне было приятно, что, признаваясь, Анна покраснела и чувствовала неловкость.

За ужином мы в основном разговаривали с Анастасией Петровной, и только о России. Она понимала, что не все так хорошо и гладко, как хотелось бы, но изо всех сил защищала Горбачева и Ельцина.

— Поймите же, — призывала она, — ведь они освободили вас от коммунистического рабства, разве это не главное?

— И одновременно разрушили государство, — отвечал я.

— Русское государство не такое уж слабое, чтобы два человека могли его разрушить.

Насчет легиона она не спорила, о нем у нее было особое, за долгие годы сложившееся мнение. Легион был везде, и здесь, в Германии, в не меньшем количестве, чем в России. Тут она принесла целую толстую папку с тесемочками; внутри папки хранились вырезки из газет и журналов, которые все вместе составляли неопровержимое свидетельство существования легиона, управляющего миром. Я посмотрел на Анну. Она мило улыбнулась мне. Я столь же нежно улыбнулся ей. Со стены на нас смотрел блестящий немецкий офицер в гитлеровской форме — идеальная спина, орлиный взор, красиво сжатые губы.

— Это мой отец, Йоханнес Кройцлин, — сказала Анна.

— Мы познакомились с ним в Киеве, — сказала Анастасия Петровна. — Он влюбился в меня с первого взгляда и увез в Германию. Я ни от кого не скрываю этого, молодой человек. Всю мою семью уничтожило ГПУ. Мой отец был священником. В детстве я только того и боялась, что меня тоже убьют. Я воспитывалась у двоюродной тетки, мужа и отца которой тоже расстреляли во время зверств киевского ЧК. Никто не вправе осудить меня, что я бежала с немецким офицером. Я была красавица. Сейчас я принесу фотографии.

Затем мы смотрели фотографии — церковь, в которой служил отец Анастасии Петровны, сам он, отец Петр, громадный благообразный священник, фотографии десятых, двадцатых годов — рыжевато-коричневые, зеленовато-серые, изысканно-прекрасные.

На следующий день мы с Анной с утра гуляли по Кёльну, залезали на самый верх Собора по нескончаемой витой лестнице, которая чем выше, тем делалась уже, и на самом верху казалось, что этому восхождению не будет конца, но вдруг распахивался простор, панорама города, вид на Рейн. Выяснилось, что Анна не знает, как по-русски будет колокольное било.

— Язык? — удивленно спросила она, когда я ей сказал. — Получается, что как бы колокол говорит этим языком? Боже, до чего красив наш русский язык, что в нем der Hammer áазывается язы”!

Она рассмеялась, и я, глядя ей прямо в лицо, тоже улыбался. Она смутилась от моего смелого взгляда и промолвила:

— Ну, пойдем вниз?..

Мне захотелось поцеловать ее в губы или прижаться щекой к щеке, но понял, что буду долго ухаживать за нею, покуда не позволю себе что-либо подобное. Быть может, я уеду из Германии, ни разу не поцеловавшись с ней, в первом же письме объяснюсь в любви. Потом она приедет ко мне в Россию, и мы поедем в Киев, но в нас не будет целиться из пистолета истеричный наркоман, мы поплывем по Волге на четырехпалубном теплоходе, который будет останавливаться во всех великолепных волжских городах — в Кимрах, в Угличе, в Ярославле, в Рыбинске, в Костроме, в Кинешме, в Нижнем Новгороде, в Чебоксарах, в Казани, в Симбирске, в Самаре, в Сызрани, в Саратове, в Камышине, в Царицыне, в Астрахани, и не будет никаких пьяных дураков, никаких заложников, актеров, режиссеров, помощников операторов, а будем только мы с ней, и там, на теплоходе, в лучах одного из дивных волжских закатов, я впервые поцелую ее и назову своею невестой.