Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

В самом деле, вот она спускается со стропил. Сначала это бесформенное туманное облако, но оно постепенно превращается в красивую девушку — ту самую, о которой рассказывают старики. Две замечательные длинные косы, блестящие глаза, на белоснежной коже розовый отблеск моей лампы. На ней красивый зимний халат, на ногах — красивые ботинки. От ее появления темная и бедная наша комната стала светлей. Она похлопала ладонями по халату и вдруг шагнула в мою сторону. Голос у нее глубокий и теплый:

— Плохо…

— Проходи. — Я сделал ей знак рукой. — Тебе плохо, и мне плохо. Давай вместе…

— Я говорю о тебе. — Она положила руку мне на плечо. Рука была вполне осязаемой, я чувствовал ее тепло. Она разглядывала лежащую передо мной книгу.

— Плохо тебе. Мне не плохо. Человек умирает, и ему уже все равно. Я смотрю на тебя каждый вечер. Ты ждешь, пока все заснут, а потом читаешь. Зачем? Только портишь глаза.

Ее сочувствие растрогало меня, я схватил ее за руки.

— Ты тоже страдала. Но почему решила умереть? Ведь жизнь, какая ни есть, всегда лучше смерти. Ты могла бы жить еще так долго!

— Но моя жизнь не кончилась. — Ее тело чуть качнулось, и я подумал, что все это сон. — Меня хотели соединить с человеком, которого я не любила. Как же можно было жить дальше? — Голос ее стал тише: — Вот ты сегодня здесь. Значит, все хорошо. Сегодня именно тот день, когда я первый раз прибежала сюда. Но раз ты здесь, я ничего плохого делать не буду.

Я обнял ее и прижал к груди. Она села ко мне на колени, я гладил эти длинные удивительные косы.

— Это все потому, что общество неправильно устроено, — говорил я, — мы еще не достигли равенства между мужчиной и женщиной и не имеем пока свободы выбора. Я читаю книги, потому что хочу узнать, как построить такое общество, в котором все будут равны.

Но она будто не слушала моих сентенций и, вдруг прижавшись, забормотала:

— У каждого человека свое дело. Одни должны думать, другим не позволено. Так говорил секретарь райкома, так кричало радио. Но все бесполезно. Все ни к чему. Умереть лучше. Ты захотел, и я стала живой. Я ожила. — Она подняла лицо. — Ты мой любимый! Ты не будешь повторять вслед за радио глупые слова! А я спою тебе. Так давно не пела. Я должна петь своему любимому!

Она запела легким, приятным голосом, но песня была печальной. Перед моими глазами возник почему-то безмолвный пейзаж: примятые кем-то желтые весенние одуванчики…

Но тут вернулись мои ребята.

Их возбужденные голоса слышались издалека. Девушка снова стала облаком тумана. Ее голос, живое тело, теплое дыхание — все исчезло. Ребята положили передо мной огурцы и горку красной хурмы.

— Пустыми не ходим! — галдели они. — Ешьте на здоровье. Только осторожно, у этих огурцов колючки.

Парень с проваленным носом вытер ладонью огурец, решив, что так он будет чище. Протянул мне. Вы могли бы сказать, что он — вор. Ведь он, ясное дело, знал, что берет чужое. Но нужно помнить, что среди крестьян тогда воровали все — воровство вошло в привычку. И, конечно, стыда никто не испытывал.

Ребята стали устраиваться на ночь: бросили на земляной пол тюфяки и сверху — одеяла. Тяжелый запах пота заполнил комнату. Они легли и, лежа, еще какое-то время переговаривались.

— А эта У Цюнхуа… Видно, связалась с Гун Чанцином. В одной бригаде устроились. И тише воды, ниже травы. Да все белыми нитками шито.

— Южане это дело любят. Горячий народ…

— Я слышал, на юге даже туалеты разные — для мужчин и для женщин!

— А в Японии все в одной бане моются!

— Чего? В Японии! Я в прошлом году случайно попал в Шанхай. Жарища была. Так сам видел: мужики и бабы в одном пруду купались. И хоть бы что!

— Без одежды?!

— В одежде! Да кто ж купается в одежде? Все как есть голые.

— Ах ты…

Я засыпал и во сне обнимал свою прекрасную гостью. Под одеялом я оставил место, и ее тело было рядом — такое мягкое, такое податливое и такое бесплотное…

Однажды в лагерь неизвестно откуда привезли кинофильм «Ленин в Октябре». Посмотрев его, ребята особенно заинтересовались тем эпизодом, в котором Василий, прощаясь, целуется со своей женой.