Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

Я простой заключенный. Начальство выделяет меня, но разве в этом дело? Я такой же, как все, и только судьба заставила меня раньше других стать «профессиональным» заключенным.

Ребятам надоедает валяться на берегу, они начинают потягиваться, ворочаться с боку на бок.

— Эх! Говорят, ночью ведьмы приходят и русалки… Вот было бы здорово!

— Когда ведьма с распущенными волосами — это плохо. Лучше всего, когда намарафеченная.

— Да… А у висельников всегда язык высунут. Длиннющий и красный-красный. Лизнет — и пиши пропало, задушит!

— Когда одна русалка — это ерунда. А вот бы целым косяком! Приходят, например, тринадцать, и мы берем себе по одной!

— Бригадиру не нужно. Он у нас ученый…

— А чего он сам-то? Что он, не…

Я лежу с закрытыми глазами, но не выдерживаю и смеюсь вместе со всеми. Чувствую, они смотрят на меня. Пусть у меня особое положение, это не мешает мне тянуться к ним. С пятьдесят восьмого, со времени сплошной коллективизации, деревню захлестнула волна небывалой беспросветной жестокости. Каждый крестьянин стал похож на Дамокла, над головой которого висит на конском волосе меч, и неизвестно, когда этот меч упадет и отрубит ему голову. Все двенадцать из нашей бригады прошли через это. Они переговаривались, а мне казалось, что это слабый ветерок неустанно шелестит в деревьях.

— Э-хе-хе… Не воруй, молчи в тряпку и работай. А как живот подведет? — говорит паренек с провалившимся носом, продававший на воле казенные удобрения на сторону и получивший за это пять лет. Посмотришь — всем доволен.

— А мне повезло. — Это парень, у которого сдохли коровы из стада коммуны. — Меня в суде спрашивают: в лагерь или деньги будешь платить? Ну, я подумал, подумал… В лагере хоть кормить будут — и поехал. Приезжаю. Ничего, нормально. Женщин, конечно, нет, но ничего, потерпим, глядишь, и…

Иногда они спрашивают меня:

— Бригадир! А ты сам за что сидишь?

— Я? Ни за что.

Смеются. «Ни за что» такая обычная вещь, что о ней никто и не говорит. И никто даже не задумывается, почему можно ни за что посадить в лагерь. Они с безразличием относятся к своей жизни, судьбе, ни на кого не таят обиды. Они похожи на листья, несомые потоком воды, — куда ни прибьет, так тому и быть. Мне чудятся за этим глубоко спрятанные на дне народной души послушание, мудрость, оптимизм. Глядя на них, я иногда остро чувствую собственную неполноценность. Какая польза от моих постоянных раздумий? И что они могут изменить в моей судьбе?..

Я догадываюсь, почему они думают о ведьмах и висельниках. Наш дом из необожженного кирпича в военных учебниках называется «отдельно стоящим строением». С начала пятидесятых годов, с момента создания лагеря, год за годом, месяц за месяцем он торчит нелепо среди уходящих за горизонт однообразных полей, и ничего ему не делается. Рассказывают, в году пятьдесят пятом в деревне на том берегу жила девушка. Чтобы не идти замуж по воле родителей за нелюбимого человека, она в этом доме повесилась. Здесь удобно вещаться. Под крышей выступают темные изогнутые деревянные стропила, легко перекинуть веревку. К тому же кто заглянет в это «отдельно стоящее строение», да еще принадлежащее лагерю? Старые заключенные, сидящие больше десяти лет, часто вспоминают:

— Очень была красивая! Красные ботиночки, две косы — длинные, гладкие, блестящие. Лицо белое, холодное, а ресницы густые, длинные. Когда мы снимали ее, еще теплая была…

Правда, другие «старики» говорили, что язык у нее был высунут, как бывает у висельников. Но почти все зеки считали, что эта деталь оскорбляет девушку, вот так, наверное, она и превратилась постепенно в чудесную фею. Мы, то есть те, кто был гораздо моложе и попал в лагерь не так давно, почему-то относились к ней совсем не романтически. Мы думали о ней с самым земным интересом. Пока мы маялись и терпели, ее образ как-то утешал нас.

О чистая, храбрая, как тебя звали? Прости.

Иногда по вечерам для нас крутили кино. Начальник предупреждал заранее, и, оставив кого-нибудь наблюдать за вечерним поливом, бригада шла «перевоспитываться» в клуб. Я всегда старался отпустить ребят и остаться в одиночестве в нашем «отдельно стоящем строении». Ребята не соглашались, сопротивлялись для виду, мне приходилось их убеждать, даже приказывать, после чего только они уходили.

Квакали лягушки, журчала вода, ветер нес с поля мелодию — какую-то непрестанную ночную жалобу. Аккорды этой странной мелодии возникали, пропадали и снова становились громче. За окном была кромешная темнота, на стекле застыли извилистые потеки грязи. Лампа, сделанная из кувшина, наполненного маслом, — неизменный спутник моих ночных бдений. На стене моя тень. Я смотрю на эту неясную, пеструю из-за пятен на стене тень и почему-то думаю: «Тринадцать… Тринадцать!» Несчастливое число. Наверное, с его помощью можно вызвать ее сюда.