Майя Луговская - Колесо

— Вы художница? — обрадовалась секретарь.

— Нет, но у меня много друзей художников, и я уже знаю, кого приведу сюда в следующий раз. Вы не откажетесь позировать?

Он развёл руками:

— Пожалуйста. Можно будет порисовать и в операционной…

Такая его готовность вызвала в ней желание улыбнуться, но она сдержалась.

— Очень хорошо, очень хорошо. Обязательно привозите к нам художника, — радовалась секретарь.

Уходя из клиники, она размышляла о том, как вторглась в мир его кабинета, как заранее продумывала манеру своего поведения, нарушая все нормы. «Что только приходит в голову?..» Ей казалась легкомысленной, даже бесстыдной эта уловка с портретом. Но она смутно чувствовала, что и эта уловка чем-то сможет ей помочь.

Отыскать приятеля-художника оказалось непросто. Наконец, с трудом, ей удалось дозвониться к нему:

— У вас имеется блестящая возможность проявить свой талант, — начала она, — я нашла вам модель. Необходимо, поймите, необходимо сделать портрет для выставки. В депрессии? Провалили вашу картину? Я была уверена, что так и будет, предупреждала. Теперь напишите портрет и примут без разговоров. Чей? Увидите. Кота в мешке? Так я же говорю вам, что увидите. Можете мне поверить. Интригую? Ну если хотите, пожалуйста: хирург, светило… Вы не только захотите его писать, но и лепить станете.

Был неоперационный день, когда она вместе с художником зашла в кабинет. Их встретила секретарь, обрадованно забеспокоилась:

— Присаживайтесь, располагайтесь, как вам будет удобно. Шефа нашего рвут на части, не обращайте внимания. Он должен появиться с минуты на минуту. Не стесняйтесь, начинайте сразу рисовать. С ним надо построже. Пусть позирует. Чем вы будете? Масляными красками?

— Вас тоже непременно надо порисовать, — сказала она секретарю, — и лучше всего пастелью. Эти припухшие глазки, нежность кожи.

— Меня-то не обязательно. Что уж там, всё ушло, дети взрослые. Шефа, шефа!..

Появился шеф и заполнил собой кабинет.

Художник походил на охотничью собаку, сделавшую стойку.

Шеф сидел в своём кресле, бросив тяжёлые руки на стол. Художник искал ракурс, поворот, свет. Отходил, подходил, советовался с ней, наконец взял альбом:

— Прекрасно, прекрасно. И как хорош этот синий пуловер с белой сорочкой. Я так и буду писать, в этом синем, — и стал делать набросок.

Она оставила их и пошла в палату к сестре.

Взгляд сестры говорил: «Я боюсь. Иду на все эти мучительные испытания потому, что верю в тебя, как и всегда верила. Ты не подвергла бы меня всему, если бы не знала, что я поправлюсь. Знаю тебя, знаю, как неистощима твоя энергия, как тебе самой необходима сейчас эта борьба за меня. Вижу, как бьётся в тебе сила жизни. Всё понимаю. Боюсь. И тоже хочу жить».

Она с ложечки покормила сестру и подробно, в мизансценах, весело рассказывала, как в кабинете шефа орудует сейчас художник. Она старалась развлечь сестру своим шутливым рассказом. И ей это удавалось. Сестра, как всегда, любовалась ею, пока не начинались озноб и рвота.

Мучительно было делать весёлое лицо, не допускать сомнения. Она до изнеможения уставала от этой повседневной игры и, приходя домой, чувствовала, как её покидают силы.

Неотвратимость конца становилась реальнее. «Состоится ли операция? Успеет ли?» Ни на людях, ни на работе, ни даже во сне она не могла теперь найти успокоения. Единственное место, где она чувствовала себя защищённой, — это был его кабинет в клинике. Она поняла, что не мешает ему своим присутствием. Она сознавала свою власть над мужчинами, умела этим пользоваться, но размышляя по этому поводу, решила, что в ней ему нужна сейчас её вера в него, эта вера делает его сильнее, таким, каким он хотел бы быть.

Он не заговаривал с ней о сестре, и она умышленно избегала этого, потому что всё время боялась, что он уже не сможет оперировать.

Этот день был особенно тягостен для неё, давило сердце, с утра лил дождь, было серо и мокро.

Когда она вошла к нему, то сразу поняла, что ничего не состоится. Он сидел в какой-то безнадёжной позе, понурый и серый. Но сказал:

— День назначен. Всё это время мы решали пути операции. Исследования подтвердили наши предположения. Это будет операция-реконструкция. Повторяю, вопрос может стоять лишь о продлении жизни.

— Но если, если операция пройдёт благополучно… Сколько сможет она?..

— Я оперирую. Бог устанавливает сроки.

К её волнению за сестру теперь добавилось волнение за него. Мало сказать — волнение. Она боялась за его каждый шаг. Лишь бы с ним ничего не случилось, не сшибла бы машина, не заболел бы гриппом… С утра она уже звонила секретарю, появился ли? Здоров ли?