Уильям Фолкнер - Когда я умирала

Они опустили два сиденья, чтобы Дарл мог сидеть у окна и смеяться. Один сел с ним рядом, другой сел напротив, ехал задом. Одному пришлось ехать задом, потому что у казенных денег на каждое лицо есть задняя сторона, на каждый зад есть лицо, а едут они на казенные деньги, а там -- кровосмешение. У пяти центов с одной стороны женщина, а с другой -- бизон; два лица, а зада нет. Я не знаю, что это такое. У Дарла был биноклик из Франции, с войны. А в нем женщина и свинья, два зада без лица. Я знаю, что это такое. "Ты поэтому смеешься, Дарл?"

"Да да да да да да".

Повозка стоит на площади, мулы не шевелятся, вожжи захлестнуты за пружину сиденья, повозка задком к суду. Ничем не выделяется из сотни других повозок; возле нее стоит Джул и смотрит на улицу, как любой другой человек в этот день, и все же чем-то они выделяются, отличаются. Атмосферой предрешенного и скорого отъезда, какая окружает поезда, -- может быть, впечатление создается тем, что Дюи Дэлл и Вар-даман на сиденье и Кеш на тюфяке в повозке едят бананы из пакета. "Ты поэтому смеешься, Дарл?"

Дарл -- наш брат, наш брат Дарл. Наш брат Дарл в клетке в Джексоне, его чумазые руки легко лежат в тихих просветах между прутьями, он глядит оттуда с пеной на губах.

"Да да да да да да да да".

ДЮИ ДЭЛЛ

Когда он увидел деньги, я сказала:

-- Это не мои деньги, я им не хозяйка.

- Чьи же?

-- Это деньги Коры Талл. Миссис Талл. Я продала ее пироги.

-- Десять долларов за два пирога?

-- Не тронь. Они не мои.

-- Не было у тебя никаких пирогов. Врешь. В свертке у тебя было воскресное платье.

-- Не тронь! Возьмем, вором будешь.

-- Родная дочь называет меня вором. Родная дочь.

-- Папа. Папа.

-- Я кормил тебя и дал тебе кров. Любил и заботился, а теперь моя родная дочь, дочь моей покойной жены, над материной могилой называет меня вором.

-- Говорю тебе, не мои. Мои, ей-богу, отдала бы.

-- Где ты взяла десять долларов?

-- Папа. Папа.

-- Не хочешь говорить. Или через такой позор добыла, что боишься говорить?

-- Говорю тебе, не мои. Ты понимаешь или нет, что не мои?

-- Да разве ж я не отдал бы обратно? А она родного отца называет вором.

-- Говорю тебе, не могу. Говорю, не мои деньги. Ей-богу, отдала бы.

-- И брать не стал бы. Моя родная дочь, которую я семнадцать лет кормил, пожалела мне в долг десять долларов.

-- Они не мои. Не могу.

-- Так чьи же?

-- Мне их дали. Купить одну вещь.

-- Что купить?

-- Папа. Папа.

-- В долг ведь. Видит Бог, тошно мне, что родные дети меня попрекают. А я им свое отдавал, не скупясь. С радостью отдавал, не скупясь. И теперь они мне отказывают. Адди. Твое счастье, Адди, что ты умерла.

-- Папа. Папа.

-- Правду говорю, ей-богу.

Он взял деньги и ушел.

КЕШ

Когда мы остановились, чтобы одолжить лопаты, в доме играл граммофон, а когда лопаты стали не нужны, вала сказал:

-- Надо бы их вернуть, я думаю.

И мы опять поехали к тому дому.

-- Надо Кеша к Пибоди отвезти, -- сказал Джул.

-- Да тут делов-то на минуту, -- сказал папа. Он вылез из повозки. В этот раз музыка не играла.

-- Пускай Вардаман отнесет, -- сказал Джул. -- Он вдвое быстрей обернется. Или давай, я...

-- Нет, лучше я сам, -- говорит папа. -- Я ведь одалживал.

И вот мы ждали в повозке, но в этот раз музыка не играла. Я думаю, хорошо, что у нас нет такой штуки. Думаю, я бы совсем не работал, только слушал. Не знаю, может, музыку послушать -- самое лучшее, что бывает у человека. Придет, к примеру, вечером усталый, а тут ему музыка играет -- и отдыхает человек, лучше-то как еще отдохнуть? Я видел такие, которые закрываются, как чемоданчик, с ручкой -- носи его с собой куда хочешь.

-- Что он делает, по-твоему? -- спрашивает Джул. -- Я бы за это время десять раз отнес лопаты.

-- Пускай его. Не забывай, он ведь не такой, как ты, проворный.

-- Чего же ты мне не дал отнести? Нам еще ногу твою лечить, а то завтра домой не уедем.

-- Да успеется. Интересно, сколько такая машина стоит в рассрочку?

-- Рассрочивать-то что? -- сказал Джул. -- Из каких денег ее купишь?

-- Мало ли как бывает, -- я сказал. -- Думаю, у Сюратта я бы мог купить такой за пять долларов.

Вернулся папа, и поехали к Пибоди. Пока мы у него были, папа сказал, что сходит в парикмахерскую, побреется. Ну, а вечером сказал, что у него есть дело, -- говорит, а сам в сторону смотрит, волосы влажные, прилизаны, и пахнет от него одеколоном, -- но я сказал, пускай его, я бы и сам не прочь послушать еще этой музыки.

Утром он опять ушел, потом вернулся, велел запрягать и собираться, а он нас встретит -- и, когда они ушли, говорит: