Уильям Фолкнер - Когда я умирала

-- А может, в другой аптеке продадут?

-- Тогда я не желаю о ней знать. Мне это... -- Тут я поглядел на нее. Трудная жизнь им досталась; иногда мужчина... если есть извинение греху, -но его не может быть. И вообще, жизнь устроена не для того, чтобы быть легкой для людей: зачем бы им тогда к Добру стремиться и умирать? -- Слушай, -- я сказал. -- Выбрось это из головы. Что у тебя есть, то тебе дал Господь, даже если послал через дьявола; будет Его воля, Он и заберет, без твоей помощи. Ступай к своему Лейфу, и на эти десять долларов обвенчайтесь.

-- Лейф сказал, можно что-то купить в аптеке, -- говорит она.

-- Так иди и купи. Только не здесь.

И она ушла со своим свертком, тихонько шлепая по полу ногами. Опять потыкалась в дверь и ушла. Через окно я увидел, как она идет по улице.

Остальное я узнал от Альберта. Он сказал, что повозка остановилась перед скобяной лавкой Граммета; женщины бросились врассыпную, прижав к носам платки, а вокруг собрались те, кто покрепче духом, -- мужчины и мальчишки, и слушали, как полицейский спорит с хозяином. Он сидел на повозке, высокий, тощий человек, и говорил, что это общественная улица и он вправе стоять тут, как любой другой, а полицейский требовал, чтобы он уехал; люди не в силах были терпеть. Альберт сказал, что трупу уже восемь дней. Они приехали из округа Йокнапатофа, хотели попасть с ним в Джефферсон. Он там, наверно, уже как гнилой сыр в муравейнике, а повозка такая разбитая, сказал Альберт, что люди боялись, она рассыплется, из города не выедет; в повозке -- самодельный гроб, накрытый одеялом, и на нем лежит человек со сломанной ногой, а впереди сидит отец с мальчиком, и полицейский выпроваживает их из города. А тот говорит:

"Это общественная улица. Имеем право здесь останавливаться и покупать, как всякий другой человек. Деньги у нас имеются, и нет такого закона, чтобы человек не мог тратить деньги, где хочет".

А остановились они, чтобы купить цемента. Другой сын зашел к Граммету и хотел, чтобы Граммет разрезал мешок и продал ему на десять центов; Граммет в конце концов разрезал, лишь бы уехали. Они хотели зацементировать тому сломанную ногу.

"Вы его погубите, -- сказал полицейский. -- Он из-за вас ногу потеряет. Отвезите его к врачу, а это похороните поскорее. Подвергаете опасности здоровье населения -- знаете, что за это полагается тюрьма?"

"Мы стараемся как можем, -- сказал отец. И начал длинную историю о том, как им пришлось ждать, когда вернется повозка, как смыло мост, и они поехали за восемь миль к другому мосту, но его тоже залило, и тогда они вернулись, пошли вброд, и как там утонули их мулы, и как они раздобыли новую упряжку, но оказалось, что дорога под водой, и пришлось ехать аж через Моттсон, -- но тут пришел сын с цементом и велел отцу замолчать.

"Сию минуту уедем", -- сказал он полицейскому.

"Мы не хотели никому мешать", -- сказал отец.

"Отвезите его к врачу", -- сказал полицейский тому, что с цементом.

"Да он вроде ничего".

"Мы не такие бессердечные, -- сказал полицейский. -- Но вы же сами чувствуете, что делается".

"Ну да, -- тот говорит. -- Сейчас Дюи Делл вернется, и поедем. Она сверток понесла".

Они стояли, а люди прижимали к носам платки и отступали подальше; вскоре пришла эта девушка с газетным свертком.

"Залезайте", -- сказал тот, с цементом, -- сколько времени потеряли".

Они влезли в повозку и поехали. Когда я ужинать пошел, все равно казалось, что слышу запах. На другой день мы с полицейским принюхались, и я сказал:

-- Пахнет?

-- Да уж они, наверно, в Джефферсоне.

-- Или в тюрьме. Слава богу, что не в вашей.

-- Да уж, -- сказал он.

ДАРЛ

-- Вот тут, -- говорит папа. Он натягивает вожжи и сидит, повернувшись в дому. -- Можем попросить у них воды.

-- Хорошо, -- я говорю. -- Придется одолжить у них ведро, Дюи Дэлл.

-- Видит Бог, -- говорит папа. -- Я не хочу одалживаться, видит Бог.

-- Попадется консервная банка побольше, можешь в ней принести, -- я говорю. Дюи Дэлл вылезает из повозки со свертком. -- А в Моттсоне-то пироги труднее продать, чем ты думала, -- говорю. Как разматываются наши жизни в безветрие, в беззвучность, усталые жесты усталым итогом; отголоски былых побуждений бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах, мертвых кукольных жестах. Кеш сломал ногу, и теперь высыпаются опилки. Он истекает кровью, Кеш.

-- Я не хочу одалживаться, -- говорит папа. -- Видит Бог.

-- Тогда налей сам, -- отвечаю. -- Подставим тебе шляпу Кеша.

Дюи Дэлл возвращается не одна, а с каким-то человеком. Она подходит, а он остановился на полдороге, постоял, а потом возвращается к дому и стоит на веранде, наблюдает за нами.