Роже Гар - Семья Тибо (Том 1)

- Ах, грех-то какой! Бессердечный ты мальчик! Ты что ж, захотел, чтобы мы все умерли здесь от горя? Господи, грех-то какой! Или у тебя совсем нет сердца? - И глаза лани наполнились слезами.

Но распахивается двустворчатая дверь кабинета, и появляется отец.

Он сразу же видит Жака и не может сдержать волнение. Но он останавливается и опускает глаза; он будто ждет, когда блудный сын бросится к его ногам; как на гравюре с картины Грёза{117}, что висит в гостиной.

Сын колеблется. Ибо кабинет тоже по-праздничному освещен, и в дверях буфетной уже стоят две горничные, а г-н Тибо облачен в сюртук, тогда как в этот час на нем бывает вечерняя куртка; такое нагромождение необычного парализует мальчика. Он вырвался из объятий Мадемуазель, попятился и застыл, повесив голову и ожидая неведомо чего; в его сердце накопилось столько нежности, что мучительно хочется плакать и в то же время смеяться!

Но первое же слово, произнесенное отцом, как бы ставит мальчика вне семьи. Поведение Жака, да еще при свидетелях, мгновенно гасит в г-не Тибо последние искры снисхождения; и, дабы окончательно смирить бунтаря, он надевает на себя маску полнейшего равнодушия.

- А, вот и ты, - говорит он, обращаясь к одному Антуану. - А я уж стал было удивляться. Ну как, все прошло хорошо?

Антуан отвечает утвердительно и пожимает протянутую отцом вялую руку, а г-н Тибо продолжает:

- Благодарю тебя, мой милый, ты избавил меня от хлопот... От весьма неприятных хлопот!

Несколько секунд он пребывает в нерешительности, надеясь еще, что ослушник в раскаянии бросится к нему; он быстро взглядывает на горничных, потом на Жака, но тот упрямо уставился в ковер. И тогда, окончательно рассердившись, отец заявляет:

- Завтра мы обсудим, какие меры следует принять, чтобы подобные безобразия больше никогда не могли повториться.

А когда Мадемуазель делает шаг в сторону Жака, чтобы толкнуть его в объятья отца, - движение, которое Жак, не поднимая головы, угадывает и которого ждет как последней надежды на спасение, - г-н Тибо, протягивая руку, властно останавливает Мадемуазель:

- Оставьте его, оставьте! Это негодяй, бессердечный негодяй! Разве достоин он тех волнений, которые пришлось нам из-за него пережить? - И опять говорит Антуану, который тщетно пытается вмешаться: - Антуан, дорогой мой, окажи нам услугу, займись этим лоботрясом еще на одну ночь. Обещаю тебе, что завтра мы тебя от него избавим.

Легкое движение; Антуан шагнул к отцу, Жак робко приподнял голову. Но г-н Тибо продолжает тоном, не терпящим возражений:

- Ты слышишь меня, Антуан? Уведи его к нему в комнату. Скандал и так уж слишком затянулся.

Потом, когда Антуан, ведя Жака перед собой, исчезает в коридоре, где горничные одна за другой прижимаются к стенам, как на пути к эшафоту, г-н Тибо, все так же не поднимая глаз, возвращается в кабинет и закрывает за собою дверь.

Он идет через кабинет и входит в спальню. Это комната его родителей, точно такая, какой он помнит ее с самого раннего детства, во флигеле отцовского завода, возле Руана; точно такая, какой он получил ее в наследство и перевез всю обстановку в Париж, когда приехал сюда изучать право, - комод красного дерева, вольтеровские кресла, синие репсовые шторы, кровать, на которой умер его отец, а вскоре и мать; на стене, перед молитвенной скамеечкой (коврик для нее вышит г-жою Тибо), - распятие, которое он сам дважды за несколько месяцев вкладывал в сложенные на груди руки родителей.

Здесь, в одиночестве, сделавшись опять самим собою, грузный человек опускает плечи; маска усталости будто соскальзывает с его лица, и черты обретают выражение непосредственности и простоты, как на его детских портретах. Он подходит к скамеечке и отрешенно преклоняет колена. Его отечные руки сплетаются в движении стремительном и привычном; во всех его жестах появляется здесь нечто непринужденное, сокровенное, одинокое. Он поднимает вялое лицо; взгляд, просачиваясь сквозь ресницы, устремляется к распятию. Он приносит богу свои горести, говорит о новом испытании, выпавшем на его долю; избавившись от бремени обиды, в глубине своего сердца молится он, удрученный отец, за спасение маленького грешника. Среди груды благочестивых книг возле подлокотника он выбирает четки - четки первого его причастия; их зернышки, отполированные сорока годами молитв, сами текут между пальцев. Он снова закрыл глаза, но лицо по-прежнему обращено к Христу. Никто никогда не видел у него этой внутренней улыбки, не видел такого лица, непритворного и счастливого. Его губы шевелятся, отвислые щеки подрагивают, дергается с равномерными промежутками подбородок, высвобождая шею из жесткого воротничка, и у подножья небесного престола так же мерно покачивается кадило.