Роже Гар - Семья Тибо (Том 1)

- Он мой друг, вот и все, - шепнул Жак, по-прежнему прижимаясь к брату.

- Но, - отважился Антуан, - чем же вы... занимаетесь, когда остаетесь вдвоем?

- Разговариваем. Он меня утешает.

Антуан не решился продолжать расспросы. "Он меня утешает..." Это было сказано так, что у него сжалось сердце. Он собирался спросить: "Значит, тебе очень худо живется, малыш?" - но в ту же секунду Жак мужественно добавил:

- И потом, если уж ты хочешь знать все, он исправляет мои стихи.

Антуан отозвался:

- О, вот это прекрасно, это мне по душе. Честное слово, я очень рад, что ты поэт.

- Правда? - пробормотал мальчик.

- Да, очень, очень рад. Впрочем, я и раньше это знал. Я прочел кое-что из твоих стихов, они валялись в комнате и случайно попались мне на глаза. Я тебе тогда об этом не сказал. Да ведь и вообще мы никогда с тобой не беседуем, сам не знаю почему... Но некоторые из твоих стихов мне очень понравились, у тебя несомненный талант, и нужно его развивать.

Жак еще крепче прильнул к нему.

- Я так люблю стихи, - прошептал он. - Я отдал бы все на свете за любимые строчки. Фонтанен мне дает книги, - ты никому об этом не скажешь? Это он заставил меня прочитать Лапрада{115}, Сюлли-Прюдома{115}, и Ламартина, и Виктора Гюго, и Мюссе... О, Мюссе! Ты, верно, знаешь эти стихи:

Звезда вечерняя, посланница печали,

Чей чистый взор пронзил заката пелену...{115}

Или вот это:

Уж сколько лет, как ты, предвечный наш отец,

К себе на небеса призвал мою супругу,

Но мы по-прежнему принадлежим друг другу,

Она полужива, и я - полумертвец...{115}

Или "Распятие" Ламартина, - помнишь:

Припав к ее устам, хладеющим, бескровным,

Ее последний вздох я трепетно ловил...

- Как здорово, а? Как плавно! Услышу - всякий раз прямо как больной становлюсь. - Его сердце не могло вместить переполнявшие его чувства. - А дома, - заговорил он опять, - меня не понимают; стоит им узнать, что я пишу стихи, ручаюсь, расспросы пойдут да насмешки. Вот ты совсем не такой, как они, - он прижал руку Антуана к своей груди, - я давно об этом догадываюсь; только ты ничего не говорил; и потом, ты так редко бываешь дома... Ах, если б ты знал, как я рад! Я чувствую, теперь у меня два друга вместо одного!

- Ave Caesar! Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева!.. - с улыбкой продекламировал Антуан.

Жак отпрянул в сторону.

- Ты прочел тетрадь!

- Да полно, послушай...

- А папа? - завопил мальчик таким душераздирающим голосом, что Антуан в растерянности пробормотал:

- Не знаю... Может, и заглянул...

Он не успел закончить. Мальчик откинулся на подушки в глубь кареты и, схватившись за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.

- Какая гнусность! Аббат - шпион и подлец! Я ему это скажу при всех, на уроке, я плюну ему в рожу! Пусть меня выгоняют из школы, чихать мне на это, я опять убегу! Я покончу с собой!

Он топал ногами. Антуан не решался вставить ни слова. Внезапно мальчик замолчал и забился в угол, вытирая глаза; зубы у него стучали. Его молчание встревожило брата еще больше, чем гнев. К счастью, фиакр уже катился вниз по улице Святых Отцов; они подъезжали к дому.

Жак вышел первым. Расплачиваясь с кучером, Антуан настороженно следил за братом, опасаясь, как бы он не кинулся бежать в темноте куда глаза глядят. Но Жак выглядел подавленным и разбитым; его физиономия уличного мальчишки, измученная путешествием, изможденная горем, страшно осунулась, глаза были опущены вниз.

- Позвони-ка сам, - сказал Антуан.

Жак не ответил, не шелохнулся. Антуан подтолкнул его к дверям. Он безропотно повиновался. Он даже не обратил внимания на консьержку, матушку Фрюлинг, которая с любопытством уставилась на него. Его подавляло сознание собственного бессилия. Лифт подхватил его, как пушинку, чтобы швырнуть в горнило отцовского гнева; сопротивляться было бессмысленно, его обложили со всех сторон, он был во власти безжалостных механизмов, - семьи, полиции, общества.

Но когда он опять очутился на своей лестнице, когда увидал в прихожей знакомую люстру, сверкавшую всеми огнями, как в те вечера, когда у отца бывали званые холостяцкие обеды, он вдруг почувствовал нежность; милые привычки ласково обволакивали его; а когда, вынырнув из глубины прихожей, навстречу ему заковыляла Мадемуазель, в своей черной мериносовой накидке, еще более тщедушная и трясущаяся, чем всегда, ему захотелось, забыв про все обиды, броситься в ее объятия, в эти тонкие ручки, которые она широко раскрыла, приближаясь к нему. Она схватила его и, осыпая жадными поцелуями, стала причитать дрожащим голосом, на одной пронзительной ноте: