Роже Гар - Семья Тибо (Том 2)

- Он в Париже? - резко перебил его Жак. - Он знает, что...

Антуану удалось сдержать мимолетную досаду:

- Нет, конечно, он сейчас отбывает воинскую повинность. Служит сержантом в Люневиле{123}. Осталось еще месяцев десять до октября тысяча девятьсот четырнадцатого года. В последнее время я его почти совсем не видел.

Он замолк, словно замороженный угрюмым, отсутствующим, пристальным взглядом Жака.

А Жак, убедившись, что теперь голос не выдаст его смятения, проговорил:

- Смотри за печкой, Антуан, а то потухнет.

И вышел.

XI

Оставшись один, Антуан приблизился к столу и с любопытством открыл папку.

Там лежали в беспорядке, навалом, различные бумаги Жака. Первым делом ему попались вырезанные из газет статьи на злободневные темы и подписанные: "Жак-фаталист"{123}. Потом цикл стихов, кажется, о горах, напечатаны они в бельгийском журнале под псевдонимом "Ж.Мюлленберг". Наконец, серия коротеньких новелл, вернее набросков, объединенных общим заголовком: "Страницы из черной тетради", подписанные: "Жак Боти". И, видимо, построенные на репортерском материале. Антуан прочел некоторые из них: "Восьмидесятилетние". "Самоубийство ребенка". "Ревность слепца". "Гнев". Персонажи этих новеллок, взятые из будничной жизни и обрисованные одним штрихом, производили впечатление своей выпуклостью; стиль, беглый, рубленый, такой же, как в "Сестренке", но лишенный на сей раз всякого лиризма, сообщал этим заметкам оттенок достоверности, что усиливало интерес.

Но непокорное, ускользающее внимание не позволяло Антуану насладиться этими страницами. Слишком много неожиданного произошло с сегодняшнего утра. А главное, как только он оставался один, мысль его неотвратимо возвращалась в комнату больного, покинутого накануне, где, быть может, уже началось самое страшное. Имел ли он право уезжать? Да, имел, коль скоро привезет с собой Жака...

Его отвлек от этих мыслей негромкий стук в дверь, решительный и скромный.

- Войдите, - крикнул Антуан.

Не без удивления он различил на темном фоне лестничной клетки женский силуэт. Ему почудилось, будто он узнает молодую женщину, которую заметил нынче утром за завтраком. В руке она держала корзину, наполненную полешками. Антуан поспешил освободить ее от ноши.

- Мой брат только что ушел, - сообщил он.

Она кивнула головой, что могло означать: "Сама знаю", а возможно: "Поэтому-то я и пришла сюда". Она разглядывала Антуана, даже не пытаясь скрыть своего любопытства, но в поведении ее не было и капли двусмысленного, столь обдуманной казалась эта смелость, порожденная, очевидно, какими-то важными причинами. Антуану показалось, будто ее глаза заплаканны. Вдруг она взмахнула ресницами и без всякого перехода спросила дрогнувшим голосом, в котором прозвучал упрек:

- Вы его увозите?

- Да... Наш отец очень болен.

Она, очевидно, не слушала его.

- Зачем? - запальчиво спросила она. И даже ногой топнула. - Я не хочу!

- Наш отец умирает, - повторил Антуан.

Но ей ни к чему были любые объяснения. Глаза ее медленно наполнились слезами. Она повернулась всем телом к окну, вжала руки, ломая пальцы, потом снова опустила их.

- Он не вернется! - глухо произнесла она.

Была она высокая, широкоплечая, пожалуй, даже дородная, движения у нее были суетливые, а позы вялые. Две лоснящихся тяжелых косы светло-пепельного цвета венчали ее низкий лоб и спадали узлом на затылок. Под этой диадемой лицо ее с правильными, грубоватыми чертами казалось царственным, что подчеркивалось еще рисунком рта, совсем как у греческих статуй, изогнутого, волевого, пухлого, с двумя чувственными складочками в уголках губ.

Она обернулась к Антуану.

- Поклянитесь мне, поклянитесь Иисусом Христом, что вы не помешаете ему вернуться!

- Да нет, почему же? - примирительно ответил Антуан и улыбнулся.

Она не ответила на его улыбку. Сквозь слезы, блестевшие на ресницах, она пристально смотрела на Антуана. Под туго обтянутым платьем бурно дышала грудь. Она, не смущаясь, позволяла разглядывать себя. Потом достала из-за выреза платья маленький носовой платок, свернутый комочком, прижала его к глазам, к ноздрям и шумно перевела дух. Ее бесцельно блуждавшие глаза, медленно перекатывавшиеся под веками, были бархатистые, сладострастные. Гладь спящих вод: только временами по ним проходила зыбь неуловимой мысли. Тогда она наклоняла голову или отворачивалась.

- Он вам обо мне говорил? О Софии?

- Нет, не говорил.

Между сомкнувшимися ресницами блеснул синеватый огонек.