Альва Бесси - Антиамериканцы

Точно в назначенное время — в четыре часа — дверь между двумя кабинетами открылась, и в комнату вошел Мортон. Он ступал так бесшумно, словно был обут в мягкие домашние туфли. (Лэнг даже посмотрел на его ноги, чтобы убедиться в этом, но доктор был в ботинках).

— Добрый день, Фрэнсис, — поздоровался он и тихо сел на диванчик у противоположной стены.

Внезапно Лэнг резким движением погасил окурок, сбросил ноги с кушетки на пушистый голубой ковер и заявил:

— Мне осточертело все это жульничество, Эверетт! Сколько времени я хожу сюда? Уже четыре месяца! Ты же знаешь, что я начал курс лечения только по настойчивым просьбам Энн, не столько из-за какой-то реальной необходимости, сколько для того, чтобы сделать ей приятное. И что толку? Хватит, меня тошнит от всего этого.

Мортон снова поджал губы и промычал: «М-м-м…». Но затем, поскольку было ясно, что Лэнг больше ничего не скажет, он спросил:

— Кого ты пытаешься обмануть, Зэв?

Лэнг посмотрел на врача и почувствовал возмущение при мысли о том, что тот моложе его.

— А ты знаешь, — заметил он, — мой отец умер от сердечного приступа как раз в твоем возрасте.

На этот раз Мортон даже улыбнулся.

— Ты слишком много читаешь, — сказал он. — Ляг и успокойся.

К своему изумлению, Лэнг покорно лег на диван, достал из бокового кармана новую сигарету, закурил и некоторое время лежал молча. «Предположим, что я пролежу так еще целый час и ничего не скажу, — подумал он. — Что будет делать Мортон?» Однако он тут же решил, что нелепо выбрасывать на ветер двадцать долларов. «Пять визитов в неделю на протяжении четырех месяцев по двадцати долларов за каждый. Сколько это будет?.. Черт возьми, да какая разница? — подумал он. — Давайте забавляться. Занавес поднимается. Развлеку этого мерзавца до прихода очередного простофили».

— Я помню, что после смерти отца в доме не осталось мужчин… Виноват. Я не помню, чтобы в доме вообще были какие-либо мужчины, так как не помню и отца. Куда девались все те дяди, которые, видимо, есть в каждой семье, не знаю. Моя мать, будучи набожной католичкой, надела на себя глубокий траур, а ее верность памяти отца представляла собой американский католический эквивалент древнего индийского обычая «сутти».

Но я помню очень много женщин — не отдельно каждую из них и не их имена, а лица, фигуры, платья, запах… Они дрожали надо мной и суетились вокруг меня. Должно быть, к шестилетнему возрасту я уже научился обводить их вокруг… я хочу сказать, вокруг пальца.

От матери я всегда мог добиться, чего хотел. Изо всех сил она старалась дать мне все, что я просил. Мы были бедны, как церковные мыши («Позвольте, ведь я уже заплатил ему тысячу шестьсот долларов!» — промелькнула у Лэнга мысль), хотя я вообще никогда не видел церковной мыши. А ты?

Но я видел многое, чего не следовало бы видеть. Я помню бесчисленные женские фигуры, постоянные запахи талька, рисовой пудры, духов — все самых дешевых сортов, бесконечные хлопоты вокруг единственного мужского отпрыска семьи. Наверное, я был гадким мальчишкой, потому что, когда моя самая младшая тетка отправлялась во флигель читать очередной толстый каталог какого-нибудь магазина… ах, к черту все это!

— Вот именно, к дьяволу, — тихо отозвался доктор Мортон. Его замечание прозвучало так неожиданно, что Лэнг повернул к нему голову и спросил:

— Что?

— Ты говоришь совсем не то, что думаешь, — спокойно ответил Мортон.

— Откуда тебе известно?

— Все это ты мне уже рассказывал. Хочешь убедиться?

Лэнг в ужасе сел..

— У тебя здесь магнитофон?

— Нет, — улыбнулся Мортон. — Но память у меня работает не хуже магнитофона. — Лицо его стало серьезным. — Ты хотел бы поговорить о чем-то еще, но, видимо, пока не решаешься.

Лэнг мысленно выругался. «Неужели у меня лицо, как зеркальная витрина?» — удивился он, снова опускаясь на диван. Он лежал, испытывая какое-то странное облегчение, а Мортон тихо продолжал:

— Ты был рассержен, когда пришел сюда, и заявил, что тебе осточертело все это жульничество. Но то же самое ты говорил мне и месяц назад. Ты явился ко мне потому, что нуждался в помощи. Помнишь? Ты не мог работать и написать хотя бы строчку своей новой пьесы. Ты не мог даже составить свое пятнадцатиминутное радиовыступление и должен был нанять какого-то писаку.

Он сделал паузу. Лэнг тоже молчал.

— Как продвигается твоя пьеса?

— Плохо.

— Твое радиовыступление в прошлое воскресенье было прекрасно. Редко я замечал у тебя лучшее настроение.