Альва Бесси - Антиамериканцы

— Хорошо, хорошо, — заявил Лэнг. — Я сдаюсь, дорогой. Все равно ты прочтешь обо всем в вечерних газетах. Ко мне привязалась комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. Я только что оттуда.

— М-м-м… — промычал Мортон, и Лэнг, не поворачивая головы, мог видеть его поджатые губы.

— Когда я ехал сюда в такси, мне казалось, что у меня сердечный припадок. Я дышал с трудом: мне не хватало воздуха. Не понимаю, что со мной. Разве я боюсь этих дешевых политиканов? Эта проклятая комиссия работает уже несколько лет и не внесла еще ни одного законопроекта. Да и как она может это сделать? Ее члены не умеют даже читать.

Я терпеть не могу, когда мной играют, как мячиком. Мне не нравится, что я должен отчитываться перед кем-то в своих разговорах и поступках, в том, что я пишу и думаю, во что верю, с кем встречаюсь. Мне не нравится вся эта гестаповская атмосфера, создаваемая этими типами. Слишком уж она напоминает нацистскую Германию. Мне это хорошо известно, потому что я был там в 1936 году, перед поездкой в Испанию.

— Чего ты боишься? — тихо спросил Мортон. Лэнг долго молчал, прежде чем ответить.

— Ничего, — наконец сказал он.

— Тогда чем же ты объяснишь, что тебе было плохо и что ты вспомнил о сердечном припадке отца?

— Да-а, — протянул Лэнг. — Да-а… — Он достал сигарету, взял ее в рот, но не закурил, а долго лежал, уставившись в потолок, испытывая желание выпить глоток вина. На безупречной в целом штукатурке виднелась трещина, напоминавшая коренную жилку древесного листа, от которой отходило несколько тоненьких прожилок, сливавшихся затем с ослепительно белой поверхностью потолка. «Я мог бы выпить чего-нибудь в городе, по пути сюда, если бы ко мне не пристали эти проклятые газетчики», — подумал он.

«Мортон — беженец из Германии, — продолжал размышлять Лэнг. — Он еврей, бежавший из Германии как раз в тот год, когда я освещал в печати оккупацию фашистами Рейнской области. Нужно будет когда-нибудь расспросить его, как он выбрался оттуда».

— Комиссия, — медленно заговорил Лэнг, — заявляет, что она охотится за красными, за коммунистами. Но это — официально. — Он повернул голову и взглянул на Мортона. — Знакомая песня?

— У меня хорошая память, — ответил Мортон. — Но в своей области ты же знаменитый, всеми уважаемый человек. В Белом доме у тебя есть хороший друг.

— В Белом доме у меня был друг, но он умер, — поправил его Лэнг. «Эверетт поймет, — подумал он. — Все это он уже сам пережил, его вынудили эмигрировать из родной страны. В комиссии явно господствуют антисемитские и профашистские настроения».

— Но что ваше гестапо может иметь против тебя? — спросил Мортон. — Ты не еврей. Я читал твои книги — ты не коммунист.

— Этим типам в комиссии все равно, — ответил Лэнг, помолчав. — Ты это знаешь. Слово «красный» — жупел для них, наклейка, ярлык. Хорошо, если один из десяти сможет сказать, что такое коммунист. Я уже говорил тебе о Долорес Муньос. (Мортон утвердительно кивнул головой). Все это связано с ней и с Беном Блау. По-моему, оба они оказали на меня огромное влияние…

— Я не помню, чтобы ты мне рассказывал о Блау, — заметил Мортон.

Спор начался в большом, со стеклянным куполом ресторане отеля «Мажестик» на Пасео де Грасия на следующий день после возвращения Лэнга, Иллимена, Блау и Долорес Муньос с Тортосского фронта. Во время скудного ужина беседа постепенно принимала все более ожесточенный характер.

Бена поразило, что, рассуждая о «независимости» и «объективности» в работе журналистов, Лэнг и Иллимен могли так возмущаться его аргументами, и он прямо обвинил их в потрясающей наивности, смешанной, с глубочайшим цинизмом.

Долорес большей частью довольствовалась ролью молчаливой слушательницы, но с ее лица не сходило выражение удивления, которое Клем называл улыбкой Джоконды.

— Я поражен, — заметил Бен, после того как им под видом кофе подали ужасный напиток, — что у людей с таким большим стажем журналистской работы, как у вас, все еще сохранилось столько иллюзий о нашей прессе.

— У нас сохранились иллюзии?! — воскликнул Зэв, а Клем заявил:

— От своих иллюзий я избавился вместе с пеленками.

— Но зачем тогда вся эта трескотня об объективности и свободе печати, если вам обоим прекрасно известно, кому у нас принадлежит пресса?

— Ну, мне никто и никогда не говорил, как и что я должен писать, — заявил Иллимен. — И хорошо делал.

— И мне тоже, — добавил Лэнг.