Шарлотта Бронте - Учитель

Ф.Э. Анри».

Прочитав это письмо, я несколько минут обдумывал его содержание – потом напишу, какие чувства я при этом испытывал, – после чего взялся за первое. Оно было надписано незнакомым почерком, мелким и довольно аккуратным, не мужским, но и не женским; печать украшал оттиск герба, из которого я сделал только один вывод – что это не герб Сикомов, значит, письмо прислал не кто-нибудь из моих почти забытых и наверняка забывших меня родственников-аристократов. Тогда кто же? Я вскрыл письмо и прочел:

«Ничуть не сомневаюсь, что Вы недурно устроились в тучной Фландрии, вероятно, питаясь от щедрот ее жирной земли, что Вы восседаете этаким черноволосым, смуглым и носатым израильтянином у сосудов египетских или же отщепенцем, сыном Левииным, возле медных котлов святилища, то и дело погружая в них освященную острогу и вылавливая из моря похлебки самую жирную «грудь потрясания» и самое мясистое «плечо возношения» [105]. Я точно знаю это, потому что никто в Англии не получает от Вас писем. Неблагодарный Вы пес! Мои превосходные рекомендации обеспечили Вам место, где Вы теперь катаетесь как сыр в масле, и в ответ – ни слова благодарности или признательности! Но я уже собираюсь проведать Вас, и, слегка обременив свои прокисшие аристократические мозги, Вы наверняка сообразите, какого рода взбучку, уже уложенную в саквояж, я везу Вам, чтобы преподнести сразу по прибытии.

Кстати, о Ваших делах я осведомлен: в последнем письме Браун подтвердил, что Вы, говорят, намерены сделать выгодную партию с пухленькой бельгийской директрисой – некоей мадемуазель Зенобией, или как ее там. Нельзя ли мне взглянуть на нее по приезде? Имейте в виду: если она придется мне по вкусу или если она соответствует моим представлениям о выгоде, я отниму у Вас добычу, вырву из пасти и торжествующе унесу. Но коротышек я не люблю, а Браун пишет, что она коренаста и невысока ростом, стало быть, больше подходит для сухопарого, вечно голодного с виду типа вроде Вас.

«Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который» (не хочу богохульствовать, поэтому продолжу своими словами) я прибуду [106].

Искренне Ваш,

Хансден Йорк Хансден».

Хмыкнув, я отложил письмо, но не переставал разглядывать мелкий аккуратный почерк, ничуть не похожий на почерк меркантильного человека или же любого другого – за исключением самого Хансдена. Говорят, каков характер, таков и почерк: а есть ли между ними сходство в этом примере? Я вспомнил своеобразное лицо автора письма и некоторые черты, присущие его натуре, о существовании которых я скорее догадывался, чем знал их, и наконец ответил: да, сходство огромное.

Так, значит, Хансден приезжает в Брюссель, когда – неизвестно, но рассчитывает застать меня на вершине процветания, готовым вступить в брак, поселиться в семейном гнездышке, расположиться под теплым бочком упитанной супруги.

«Хотел бы я доставить ему удовольствие, помочь убедиться, что нарисованная им картина верна, – думал я. – Но что он скажет, когда вместо пары сытеньких голубков, воркующих и целующихся в окружении роз, найдет тощего баклана – одинокого, бесприютного, притулившегося на голой скале нищеты? Ну и черт с ним! Пусть приезжает, пусть посмеется контрасту между вымыслом и действительностью. Да будь он хоть сам сатана, а не человек, я не удосужусь прятаться или сглаживать его сарказм вымученными улыбками и приветливыми словами».

Затем я вернулся ко второму письму, отзвук которого в душе не смог бы заглушить, даже заткнув пальцами уши; он нарастал внутри, и хотя начало его мелодии звучало изысканно, завершалась она как стон.

Меня переполняло счастье оттого, что Френсис избавилась от гнета нужды и проклятия непосильного труда, а также оттого, что, едва узнав о будущем достатке, она поспешила поделиться радостью со мной – все это отвечало желаниям моего сердца. Стало быть, два следствия из этого письма оказались сладкими, словно два глотка нектара, но третий глоток отдавал уксусом и желчью.

Два непритязательных человека вполне могут прожить в Брюсселе, располагая доходом, которого в Лондоне едва хватит на приличное существование одному, и вовсе не потому, что удовлетворение насущных нужд в Лондоне обходится гораздо дороже, а в Брюсселе ниже налоги: сумасбродством англичане превосходят все народы мира, впадают в рабскую зависимость от привычек, мнения, стремления создать определенную видимость чаще, чем итальянцы становятся рабами злокозненного духовенства, французы – тщеславия, русские – своего царя, а немцы – темного пива. Мне довелось прочувствовать здравый смысл в устройстве уютного бельгийского дома, который посрамил бы изысканность, богатство, роскошь, неестественную утонченность сотни особняков английской аристократии. В Бельгии можно экономить – при условии, что вы способны зарабатывать деньги; в Англии это немыслимо: там хвастовство за месяц успевает растранжирить столько, сколько усердие не заработает и за год. Еще прискорбнее то, что все классы в этой богатой и в то же время нищенствующей стране слепо и рабски следуют моде; этому предмету я мог бы посвятить главу-другую, но воздержусь, по крайней мере пока. Если бы я и впредь зарабатывал шестьдесят фунтов в год, теперь, когда Френсис обещали пятьдесят фунтов, то сегодня же вечером я отправился бы к ней и произнес слова, которые был вынужден держать в душе, изнывающей в лихорадке; нашего объединенного дохода хватило бы обоим, тем более что мы жили бы в стране, где бережливость не путают с мелочностью, а скромность в одежде, пище и обстановке не считают вульгарностью. Но наставнику без места, не имеющему ни средств, ни связей, об этом не стоило и думать; любви не должно быть места в его сердце, слово «брак» недопустимо на его устах. Только теперь я по-настоящему понял, что значит быть бедным, теперь жертва, которую я принес, отказавшись от места, предстала передо мной в ином виде, превратилась из правильного, справедливого, похвального поступка в легкомысленный, опрометчивый шаг.