Шарлотта Бронте - Учитель

Я принялся ходить по комнате кругами, подгоняемый язвительными упреками, и у окна меня встречало самобичевание, а у стены – самоуничижение, а потом вдруг заговорило Сознание.

«Прочь, глупые мучители! – воскликнуло оно. – Он исполнил свой долг, так не травите его мыслями о том, что все могло сложиться иначе; он отказался от неопределенных, сиюминутных благ, дабы избежать неустранимого и явного зла; он поступил верно. Пусть теперь поразмыслит, а когда уляжется пыль, которую вы подняли, когда утихнет ваш шум, он найдет свой путь».

Я сел, уронил голову на руки, задумался и думал час, два, но все напрасно. Самому себе я казался похожим на запертого в подземелье пленника, который всматривается в полную темноту, окруженный каменными стенами в ярд толщиной и громадой здания над головой, и ждет, что вот-вот свет пробьется через гранит и цемент, прочный, как камень. Даже в самой плотной кладке остаются или могут появиться трещины, и одна из них наконец нашлась в моей темнице: я увидел – или мне показалось, что увидел, – бледный, холодный, еле заметный, но все-таки лучик, указывающий тот самый путь, который пообещало мне Сознание. После двух или трех часов изнурительных поисков я выкопал из глубин памяти обрывочные воспоминания об одном случае и теперь, сложив эти фрагменты, надеялся обрести удачную возможность и воспользоваться ею. Вкратце опишу эти воспоминания.

Месяца три назад месье Пеле решил в честь своих именин побаловать учеников, устроить им увеселительную поездку в одно из мест отдыха публики на окраине Брюсселя. Что это за место, я уже не помню, но там было несколько прудов, которые называли étangs, и на одном из них, размерами превосходившем остальные, приезжие обычно развлекались катанием на лодках. До отвала наевшись гофр и выпив несколько бутылок лувенского пива в тенистом саду, предназначенном для таких пирушек, наши подопечные принялись упрашивать директора, чтобы он разрешил им покататься по прудам. Шестеро самых старших получили разрешение, а мне поручили присматривать за ними. Среди этих шестерых был и некий Жан-Батист Ванденгутен, самый тучный из молодых фламандцев в школе и вдобавок рослый, к шестнадцати годам достигший внушительных размеров, свойственных его соотечественникам. Так вышло, что Жан первым шагнул в лодку, оступился, наклонился над бортом, а лодка под его тяжестью опрокинулась. Ванденгутен камнем ушел на дно, всплыл, снова скрылся под водой. Я мгновенно сбросил сюртук и жилет – не зря же я рос в Итоне и десять лет подряд катался на лодке и плавал, для меня прыжок в воду за утопающим был естественным и несложным поступком. Мальчишки и лодочники завопили, уверенные, что теперь утопленников будет не один, а два, но когда Жан всплыл в третий раз, я поймал его за ногу и за воротник, и уже через три минуты мы с ним благополучно выбрались на берег. Честное слово, моя заслуга была совсем невелика, так как я ничем не рисковал и даже не простудился, хотя промок. Когда месье и мадам Ванденгутен, у которых не было других детей, кроме Жана-Батиста, узнали о случившемся, они, похоже, решили, что я проявил удивительную храбрость и самоотверженность, достойные самых щедрых наград. В особенности мадам была уверена, что я, видно, полюбил их сыночка, если решился ради спасения его жизни подвергнуть опасности свою. Месье, с виду порядочный, хоть и флегматичный, был немногословен, но не выпускал меня из комнаты, пока я не пообещал в случае необходимости обратиться к нему, дать ему шанс выполнить обязательства, которые, по его уверению, налагал на него мой поступок. Эти слова и стали моим лучиком света, в них я усматривал единственный выход, хотя свет был холодным, не радовал меня и я предпочел бы обойтись без этого выхода. На самом деле я не имел права на протекцию месье Ванденгутена, у меня не было оснований обращаться к нему, но приходилось в силу необходимости: я лишился работы, но нуждался в ней и рассчитывал ускорить поиски с помощью его рекомендаций. Я знал, что мог бы попросить и получить их, но в то же время не мог, так как эта просьба стала бы ударом по моему самолюбию и противоречила моим привычкам, вдобавок выглядела бы как проявление праздности, потакания своим капризам и разборчивости. Лучше раскаиваться, упустив такую возможность, чем всю жизнь пилить себя, воспользовавшись ею.

Тем же вечером я сходил к месье Ванденгутену, но оказалось, что я напрасно сгибал лук и выбирал стрелы: тетива лопнула. Я позвонил в огромную дверь красивого вместительного дома в богатом районе, мне открыл слуга. Спросив месье Ванденгутена, я узнал, что его нет в городе, что он с семьей уехал в Остенде и неизвестно, когда вернется. Оставив визитку, я ушел.