Шарлотта Бронте - Учитель

Неделя пролетела быстро, наступил день свадьбы; венчание состоялось в соборе Святого Иакова. Мадемуазель Зораида стала мадам Пеле, урожденной Ретер, а через час после этой метаморфозы «счастливая чета», как пишут в газетах, уже направлялась в Париж, где супруги намеревались провести медовый месяц. На следующий день я покинул пансион и переправил самого себя и движимое имущество (книги и одежду) на скромную квартиру, которую снял неподалеку. Уже через полчаса моя одежда была разложена в комоде, книги стояли на полке, переезд состоялся. В тот день я был бы счастлив, если бы не одна мучительная заноза – желание побывать на улице Нотр-Дам-о-Неж, которому я решил противиться до тех пор, пока туман сомнения, скрывающий из виду мои перспективы, не рассеется.

Стоял чудесный сентябрьский вечер – очень тихий и теплый; мне было нечем заняться, я знал, что в такой час и Френсис наверняка свободна; возможно, она не прочь повидаться с учителем, которому давно не терпится увидеться с ученицей. Фантазия принялась нашептывать мне, какой радостной могла бы стать встреча.

«Ты застанешь ее за чтением или письмом, – уверяла она, – и сможешь подсесть к ней; незачем будоражить ее, нарушать ее покой, смущать неожиданными поступками или словами. Веди себя, как всегда: просмотри написанное ею, послушай, как она читает, пожури ее или похвали – ты знаешь, как действует и тот и другой прием, знаешь, как она улыбается, когда довольна, как горят ее глаза в порыве возбуждения; тебе известно, как добиваться от нее ответа, которого ты ждешь, выбирая его из многообразия возможных. Рядом с тобой она будет сидеть молча, если тебе вздумается порассуждать, ты сможешь держать ее в плену могущественных чар; какой бы умной и красноречивой она ни была, при желании ты сумеешь замкнуть ее уста, набросить на ее сияющее лицо покров застенчивости; впрочем, ты знаешь, что однообразно-покладистой она бывает не всегда: ты уже испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие, наблюдая, как сменялись в ее душе и на ее лице возмущение, презрение, простота и ожесточение, ты знаешь, что мало кто способен справиться с ней так, как ты, знаешь, что она скорее сломается, но никогда не согнется под тяжестью Тирании и Несправедливости и вместе с тем будет подчиняться каждому жесту Рассудительности и Симпатии. Опробуй их влияние сейчас же. Действуй! Это не страсть, к ним можно обращаться без опасений».

«Нет, не стану, – ответил я сладкоголосой искусительнице. – Человек себе хозяин лишь до какого-то предела. Думаешь, я смогу разыскать Френсис сегодня, сидеть наедине с ней в тихой комнате и общаться лишь на языке Рассудительности и Симпатии?»

«Нет», – последовал краткий и живой ответ Любви, которая покорила меня и теперь повелевала мной.

Казалось, время остановилось, солнце будто бы передумало заходить, мои часы тикали, но стрелки словно приросли к месту.

– Какой жаркий вечер! – воскликнул я и распахнул окно, ибо мне и вправду редко бывало так душно. Услышав шаги на общей лестнице, я мимоходом подумал: может, этот обитатель дома, поднимающийся к себе, так же обеспокоен и не уверен в своем положении, как я? Или, напротив, располагает средствами и живет спокойно, неуязвимый для необузданных чувств? Что такое? Неужели он явился лично ответить на мои невысказанные вопросы?

В дверь постучали – в мою дверь; стук был требовательным и резким. Ответить на него я не успел: не дожидаясь приглашения, гость открыл дверь, шагнул через порог и захлопнул дверь за собой.

– Ну как вы? – негромко и бесстрастно осведомился он по-английски, а потом, не поднимая суеты и ничего не объясняя, положил шляпу на стол, перчатки – в шляпу, выдвинул вперед единственное кресло в комнате и преспокойно расположился в нем. – Разучились говорить? – через несколько минут задал он еще один вопрос тоном, небрежность которого свидетельствовала, что ему нет никакого дела до того, отвечу я или нет.

Я же решил прибегнуть к помощи своих добрых друзей, les bésicles [107], – не для того, чтобы понять, кто меня посетил, ибо я уже узнал гостя, черт бы побрал его наглость, а для того, чтобы лучше видеть, как он выглядит, иметь четкое представление о выражении его лица и внешности. Со всей тщательностью протерев очки, я надел их так же неторопливо и аккуратно, поправил, чтобы они не давили на переносицу и не запутались в коротких прядях моих волос невзрачного мышиного оттенка. Я сидел в оконной нише, спиной к свету и лицом к лицу к гостю, который наверняка был бы рад поменяться со мной местами, так как предпочитал изучать, а не становиться предметом изучения. Да, это был именно он, вне всяких сомнений, с шестью футами роста, приведенными в сидячее положение, в темном дорожном пальто с бархатным воротником, в серых панталонах, черном шейном платке, с его лицом – самым оригинальным из всех, какие когда-либо создавала Природа, но наделенным оригинальностью, не бросающейся в глаза; ни одну его черту нельзя было назвать выделяющейся или странной, тем не менее целое производило впечатление уникальности. Бесполезно пытаться описывать неописуемое. Вступать в разговор я не торопился, просто сидел и невозмутимо смотрел на гостя.