Шарлотта Бронте - Учитель

– Так вот: если вы когда-нибудь возглавите большое заведение, никого не увольняйте. Сказать по правде, месье, – а вам я скажу всю правду, – я не выношу тех, кто вечно скандалит, кипятится, гонит всех налево и направо, подстегивает и торопит события. Объяснить вам, что я предпочитаю, месье?

Она снова вскинула голову, удачно сочетая в одном взгляде много лукавства, еще больше уважения, капельку пряного кокетства и явное осознание своих возможностей. Я кивнул; она обращалась ко мне, как к Великому Моголу, и я стал им в той мере, в которой это касалось директрисы.

– Мне нравится тихо сидеть с вязаньем в руках, месье; передо мной разворачиваются события, а я наблюдаю за ними, и если их развитие устраивает меня, я молчу и бездействую – не хлопаю в ладоши, не кричу «браво! какая удача!», не привлекаю внимание соседей и не вызываю у них зависть, – я просто пассивный наблюдатель. Но когда события складываются неудачно, когда обстоятельства становятся неблагоприятными, я не теряю бдительности, по-прежнему вяжу и держу язык за зубами, но время от времени, месье, просто выставляю ногу – вот так – и украдкой даю непослушным обстоятельствам пинка, легко и бесшумно направляя их туда, куда мне надо, и незаметно для окружающих добиваюсь желаемого. Вот и в тех случаях, когда наставницы или учителя доставляют лишние хлопоты и не справляются с работой, короче, когда их присутствие в школе противоречит ее интересам, я занимаюсь своим вязаньем, события идут своим чередом, мимо движутся обстоятельства, а я замечаю, какое из них, если совсем чуть-чуть подтолкнуть его, приведет к освобождению должности, которую я хочу видеть вакантной, – и готово: препятствие устранено, никто не видел, что я сделала, я не нажила врага и в то же время избавилась от помехи.

Еще минуту назад она казалась мне обольстительной, но теперь, когда она договорила, я смотрел на нее с отвращением.

– Это в вашем духе, – был мой холодный ответ. – Так вы отделались и от мадемуазель Анри? Вам понадобилось ее место, и вы сделали для нее невыносимым пребывание в школе?

– Отнюдь, месье, я всего лишь выразила озабоченность здоровьем мадемуазель Анри; нет, ваша нравственная зоркость не вызывает сомнений, но здесь вы истины не открыли. Мне небезразлично… точнее, всегда было небезразлично благополучие мадемуазель Анри, мне не нравилось, что она вынуждена выходить из дома в любую погоду, я думала, более прочное положение станет для нее преимуществом; и потом, насколько я понимаю, теперь она может преподавать не только рукоделие. Я воззвала к ее рассудку и предоставила ей возможность самой принять решение; она признала мою правоту и согласилась с моими доводами.

– Превосходно! А теперь, мадемуазель, вы будете столь любезны сообщить мне ее адрес.

– Ее адрес? – Лицо директрисы вмиг помрачнело и стало непреклонным. – Э-э… видите ли… я бы с радостью исполнила вашу просьбу, месье, но не могу и сейчас объясню почему: всякий раз, когда я сама спрашивала у мадемуазель Анри ее адрес, она уклонялась от ответа. Думаю – может, я и ошибаюсь, – что причина тому – естественное, хоть и ошибочное стремление скрыть от меня бедность жилища; в средствах она стеснена, ее происхождение туманно, несомненно, она живет в каком-нибудь бедном квартале.

– Свою лучшую ученицу я не потеряю из виду, даже если она родилась среди нищих и живет в подвале, – заверил я. – Нелепо пытаться сделать ее происхождение пугалом для меня: насколько мне известно, она ни больше ни меньше как дочь швейцарского пастора, а что касается ее скудных средств, то для меня важно ее душевное богатство, а не бедность кошелька.

– Ваши чувства похвальны, месье, – отозвалась директриса, делая вид, будто сдерживает зевок; ее оживление иссякло, приступ откровенности закончился; маленький красный, похожий на пиратский флаг дерзости, который она рискнула на минуту поднять в воздух, был свернут, а над цитаделью развернулось огромное, в неярких тонах, полотнище притворства. Такой она мне не нравилась, я прервал наш тет-а-тет и удалился.

Романистам не следует позволять себе уставать от изучения жизни, как она есть. Добросовестно исполняя этот долг, они представляют нам меньше картин, испещренных контрастной светотенью, редко возводят героев и героинь на вершины экстаза и еще реже погружают их в пучину отчаяния, ибо в этой жизни мы редко ощущаем всю полноту вкуса радости и еще реже – едкую горечь безнадежной тоски; и действительно, только если мы, подобно животным, потакаем плоти, изнуряем ее, подвергаем напряжению, возбуждаем и перенапрягаем вновь до тех пор, пока наконец не утрачиваем способность к наслаждению, – тогда мы в самом деле оказываемся без поддержки, лишенными каких бы то ни было надежд. Наши мучения велики, и разве могут они прекратиться? Ведь мы сломали пружину наших сил; жизнь превращается в страдание, недостаточное, однако, для постижения веры; смерть представляется мраком; Богу, духовному началу, религии нет места в нашем ослабевшем разуме, где уцелели лишь ужасающие, грязные воспоминания о пороке; время подводит нас к краю могилы, смерть бросает в нее тело – ветошь, изъеденную болезнями, изломанную болью, втоптанную в кладбищенскую землю неумолимой пятой отчаяния.