Шарлотта Бронте - Учитель

Месье, Вы часто отмечали, что в своих сочинениях я уделяю много внимания способности стойко переносить невзгоды, Вы говорили, что эту тему я поднимаю слишком часто; оказывается, писать о тяжком бремени долга легче, чем нести его, ибо меня угнетают мысли о том, какие превратности уготованы мне судьбой. Вы были добры ко мне, месье, – очень добры; я опечалена разлукой с Вами, мое сердце разбито ею, вскоре у меня на свете не останется ни единого друга. Впрочем, досаждать Вам моими горестями бессмысленно. Разве я вправе претендовать на Ваше сочувствие? Ничуть; следовательно, больше я ничего не добавлю. Прощайте, месье.

Ф.Э. Анри ».

Письмо я вложил в записную книжку, пятифранковые купюры – в кошелек, потом прошелся по тесной комнате.

«Мадемуазель Ретер уверяла, что эта девушка бедна, – думал я, – она и вправду небогата, но долги выплачивает сполна. У меня она занималась меньше трех месяцев, а прислала плату за все три. Хотел бы я знать, в чем она себя ограничила, чтобы скопить двадцать франков. А еще – где она живет, какова ее тетушка, есть ли вероятность найти работу взамен утраченной? Скорее всего теперь ей придется долго обивать пороги школ, предлагать свои услуги то тут, то там и в одном месте слышать отказ, в другом сталкиваться с разочарованием. Много вечеров подряд она будет ложиться спать усталая и ничем не обнадеженная. А директриса не позволила ей даже попрощаться со мной. Отняла у меня шанс постоять с мадемуазель Анри у окна классной комнаты хоть несколько минут, переброситься полудюжиной фраз, выяснить, где она живет, расставить все по местам и во всем разобраться. Адреса в письме нет, – продолжал я, снова доставая его из записной книжки и изучая с обеих сторон, – женщины есть женщины, это несомненно, и в делах они поступают по-женски; это мужчины машинально ставят на своих посланиях дату и адрес. А эти пятифранковые банкноты! – Я вытащил их из кошелька. – Если бы она предложила их мне при встрече, вместо того чтобы перевязывать зеленой шелковой ниткой крошечную посылочку, я мог бы положить деньги ей на ладонь и пригнуть к ним ее тонкие пальцы – вот так, и заставил бы ее стыдливость, гордость и застенчивость отступить перед напором решительного Уилла. Но где она? Как ее найти?»

Я открыл дверь своей комнаты и направился в кухню.

– Кто принес пакет? – спросил я служанку, от которой его получил.

– Un petit commissionnaire, monsieur [91].

– Он ничего не сказал?

– Rien [92].

И я ни с чем двинулся в обратный путь по лестнице.

«Ничего, – сказал я себе, снова закрывая дверь. – Ничего, я буду искать ее по всему Брюсселю».

Так я и сделал. Я искал ее изо дня в день четыре недели, в каждую свободную минуту; по воскресеньям искал целыми днями, на бульварах, в аллеях и в парке, в соборе Святой Гудулы и в церкви Святого Иакова, в двух протестантских церквах – в последних я посетил службы на немецком, французском и английском языках, почти не сомневаясь, что на одной из них встречу ее. Все мои поиски оказались абсолютно бесплодными, мой последний расчет не оправдался так же, как и все остальные. После службы в каждой церкви я останавливался у дверей, наблюдал, как выходят прихожане, всматривался в каждое платье, облегающее тонкую талию, заглядывал под каждую шляпку на юной головке. Тщетно: мимо проходили девушки, набрасывая на покатые плечи черные шали, но ни одна из них не была сложена так, как мадемуазель Анри, и не держалась, как она; я видел бледные и задумчивые лица, словно в рамке каштановых волос, но ни разу не заметил ее лба, глаз, бровей. Черты лиц, которые я видел, не задерживались в памяти, потому что я не находил среди них тех самых, которые высматривал, – широкого лба, больших темных серьезных глаз, тонких, но решительных бровей.

«Наверное, ее уже нет в Брюсселе – может, она уехала в Англию, как намеревалась», – сказал я себе днем на четвертое воскресенье, отвернувшись от дверей церкви, только что закрытых и запертых смотрителем, и двинулся за последними прихожанами, толпа которых на площади уже рассеялась. Вскоре я обогнал идущих парами английских джентльменов и леди. (Боже правый, неужели они не могли одеться получше? До сих пор вижу, как наяву, пышные, небрежные, мятые платья из дорогого шелка и атласа, большие, совершенно неуместные воротники из ценного кружева, плохо скроенные сюртуки и нелепые модные панталоны – на людях, которые каждое воскресенье заполняли скамьи в католической церкви, а после службы выходили на площадь, самым невыгодным образом контрастируя со свежими и опрятно одетыми иностранцами, спешащими на вечернюю службу в Кобургскую церковь.) Я обошел и эти британские пары, и стайки прелестных британских детишек, британских лакеев и камеристок, пересек Плас-Рояль, свернул на Рю-Рояль, а оттуда – на старинную тихую улицу Лувен. Помню, мне захотелось есть, и поскольку я не желал возвращаться к полднику в заведение Пеле, к его остротам, булочкам и воде, то заглянул к булочнику и выбрал couc – не знаю, как правильно пишется это фламандское слово, – couc a Corinthe, или, по-английски, булочку с коринкой, и чашку кофе, а затем зашагал дальше, к Лувенским воротам.