Шарлотта Бронте - Учитель

Сказать по правде, за этими переменами я наблюдал, как садовник за ростом редкого растения, и способствовал им так же, как упомянутый садовник – развитию своего любимца. Мне не составило труда определить, в какой поддержке нуждается моя ученица, как надо лелеять ее изголодавшиеся по заботе чувства, как вызывать внешние проявления той внутренней силы, которой прежде не давали раскрыться засуха, отсутствие солнца и порывы ветра. Неусыпное внимание, доброта бдительная, но безмолвная неизменно находились рядом с ней, облаченные в грубое одеяние строгости и выдающие свою истинную натуру лишь редким заинтересованным взглядом, душевным и мягким словом; неподдельное восхищение скрывалось под маской диктата, наставлений, побуждений к действию, но и они помогали ей, причем неустанно, – вот средства, к которым я прибегал, ибо они наиболее соответствовали чувствам Френсис, столь же восприимчивой, сколь и трепетной, одновременно гордой и застенчивой.

О достоинствах моей методы свидетельствовало и то, что в роли наставницы Френсис стала вести себя иначе; свое место среди учениц она занимала воодушевленно и твердо, что сразу дало им понять: она требует послушания, и ее слушались. Ученицы поняли, что утратили свою власть над Френсис. Когда кому-то случалось взбунтоваться, Френсис уже не принимала этот бунт близко к сердцу; у нее появился неиссякающий источник утешения, нерушимая опора; если раньше в ответ на оскорбления она плакала, то теперь улыбалась.

После публичного прочтения одной из работ Френсис все без исключения узнали о том, насколько она талантлива; я помню тему этого сочинения – письмо эмигранта, отправленное на родину друзьям. Оно начиналось непритязательно, несколькими естественными и выразительными штрихами рисовало для читателя картину девственного леса и могучей реки Нового Света, где не увидишь ни паруса, ни флага, – места действия, где якобы было написано это послание. О трудностях и опасностях жизни колониста говорилось намеками, но как бы мало ни было сказано об этом предмете, мадемуазель Анри не преминула дать слово решимости, терпению и дерзаниям. Автор письма ссылался на бедствия, изгнавшие его с родины; свой голос подали незапятнанная честь, неизменная независимость и нерушимое чувство собственного достоинства. Упоминались былое, горечь разлуки и сожаление об отъезде; чувством убедительным и прекрасным дышала каждая строка. Письмо завершалось утешениями – здесь высказалась религиозная вера, притом высказалась красноречиво.

Эта работа была прекрасно изложена строгим и вместе с тем изысканным языком, демонстрировала стиль, оживленный энергией и украшенный гармонией.

Мадемуазель Ретер была достаточно знакома с английским языком, чтобы понимать прочитанное или сказанное на нем в ее присутствии, однако сама не умела ни говорить, ни писать по-английски. Слушая это сочинение, она мирно предавалась своему занятию, не отводя глаз и пальцев от ажурной оборочки батистового платка, которую она вывязывала; она молчала, и ее лицо под маской полнейшей невозмутимости не говорило ровным счетом ничего, как и ее губы. Удивление, удовольствие, одобрение отсутствовали на нем, подобно пренебрежению, зависти, раздражению или усталости; если это непроницаемое лицо и выказывало хоть что-нибудь, то лишь незамысловатое «все это слишком банально, чтобы вызывать эмоции или побуждать выразить мнение».

Едва я объявил, что урок закончен, в классе поднялся гул; несколько учениц окружили мадемуазель Анри, осыпая ее комплиментами, как вдруг раздался бесстрастный голос директрисы:

– Юные леди, у кого есть с собой плащи и зонты, – поспешите домой, пока не усилился ливень (дождь только начинался), остальные ждите, когда за вами придут служанки.

И ученицы стали расходиться, поскольку было уже четыре часа.

– На минутку, месье, – обратилась ко мне мадемуазель Ретер, поднимаясь на возвышение и жестом призывая меня ненадолго отложить касторовую шляпу, которую я уже взял в руки.

– Я к вашим услугам, мадемуазель.

– Месье, способ подстегнуть рвение молодежи, предъявляя ей свидетельства успехов какого-нибудь особенно старательного ученика, бесспорно, превосходен, но не кажется ли вам, что в данном случае мадемуазель Анри едва ли может соперничать с остальными на равных? Она старше большинства учениц, в приобретении познаний в английском у нее имелись преимущества исключительного свойства; с другой стороны, в жизни она занимает более низкое положение; с учетом этих обстоятельств попытки публично выделить мадемуазель Анри из общего ряда могут навести на мысли о сравнениях и возбудить чувства, далеко не благоприятные для особы, составляющей их предмет. Забота о благополучии мадемуазель Анри вызывает у меня желание оградить ее от подобных неприятностей; кроме того, месье, я уже однажды давала вам понять, что в характере мадемуазель Анри выражено самолюбие, известность усиливает это чувство, тогда как в случае мадемуазель его стоило бы погасить, а не раздувать; и потом, я думаю, месье, что амбиции женщин, особенно литературные, не следует поощрять: не будет ли мадемуазель Анри спокойнее и счастливее, если убедить ее, что ее истинное призвание – в тихом исполнении общественных обязанностей, и не возбуждать в ней стремление к известности и похвалам? Неизвестно, выйдет ли она замуж; ее средства скудны, связи неопределенны, здоровье сомнительно (думаю, у нее чахотка – от этого же недуга умерла ее мать), значит, вероятнее всего, не выйдет никогда; не вижу для нее способа достичь положения, при котором это возможно, но даже в отсутствие брака ей было бы полезнее сохранить нрав и привычки благоразумной, приличной особы.