Шарлотта Бронте - Учитель

Эти слова насторожили меня, я уже не сомневался в том, что месье Пеле по каким-то причинам (известным ему самому, но непостижимым в то время для меня) пытается навязать мне мысли и желания, в моем представлении далекие от благопристойных. В этом противозаконном подстрекательстве таилось противоядие от него, и когда месье Пеле добавил, что «за каждой из этих трех красавиц дают недурное приданое; при умелом обхождении неглупый и хорошо воспитанный молодой человек вроде вас мог бы завладеть рукой, сердцем и кошельком любой из этих трех граций», я поразил его взглядом в упор и недоуменным «что, месье?».

Он принужденно засмеялся, заверил, что просто пошутил, и стал допытываться, как меня угораздило принять его слова всерьез. В этот момент колокол возвестил, что час игр и отдыха окончен; по вечерам месье Пеле обычно читал своим ученикам какие-нибудь пьесы или романы. Не дожидаясь моего ответа, он поднялся и направился к двери, напевая что-то из куплетов Беранже.

Продолжая посещать пансион мадемуазель Ретер, я каждый день пользовался случаем, чтобы сравнить идеал с действительностью. Что я знал о женской натуре до приезда в Брюссель? Немногое. Какой она мне представлялась? Туманной, неопределенной, хрупкой, заманчивой. Теперь же, соприкоснувшись с ней, я обнаружил, что она вполне материальна, тверда и порой тяжела; в ней присутствовали металлы – свинец и железо.

Идеалисты, мечтающие об ангелах во плоти и живых цветах! Обратите внимание: я достаю из папки пару набросков карандашом с натуры. Они были сделаны во втором классе пансиона мадемуазель Ретер, где не ощущалось недостатка в объектах для изучения – здесь собралось более сотни экземпляров вида jeune fille [60]. Разнообразие их происхождения было таким, что я, сидя на своем возвышении и обводя взглядом длинные ряды парт, видел перед собой француженок и англичанок, уроженок Бельгии, Австрии и Пруссии. Большинство принадлежало к буржуазным кругам, но были здесь и графини, дочери двух генералов и нескольких полковников, капитанов, видных чиновников, а с ними соседствовали будущие demoiselles de magasins [61]и коренные жительницы этих мест, фламандки. Почти одинаковая одежда, мало различающиеся манеры; исключения встречались, но тон задавало большинство, а тон этот был бесцеремонный, шумный, лишенный снисходительности друг к другу или учителям, свидетельствующий о стремлении только к личной выгоде и удобствам, о жестоком равнодушии к интересам и удобствам всех прочих. В корыстных целях чуть ли не все были способны на дерзкую ложь. Все были любезными ради своей выгоды, но едва любезность переставала быть выгодной, моментально и умело выказывали ледяную холодность. Открытые ссоры случались редко, но злые слухи за спиной распускались постоянно. Школьные правила запрещали близкую дружбу, и уважение учениц друг к другу проявлялось лишь в той мере, которая была необходима, чтобы без труда найти себе компаньонку в минуты досадной скуки и одиночества. Всем до единой полагалось вырасти, не имея ни малейшего представления о пороке. Девиц воспитывали если не невинными, то невежественными, принимая для этой цели многочисленные меры предосторожности. Тогда почему же по достижении четырнадцати лет лишь некоторые из них были способны скромно и прилично смотреть в лицо мужчине? Ответом на самый обычный мужской взгляд становился либо дерзкий до бесстыдства флирт, либо развязные, глупые усмешки. Я не посвящен в тайны римского католичества и не силен в богословии, но сдается мне, корень этой ранней нечистоты, столь очевидной и повсеместной в католических странах, – в укладе, если не в учении, римско-католической церкви. Я описываю то, что видел своими глазами. Эти девушки принадлежали к так называемым респектабельным слоям общества, выросли под строгим и внимательным надзором, тем не менее в массе были испорчены. Довольно общих замечаний, перейдем к конкретным примерам.

Первый из них – портрет в полный рост Аурелии Козлоу, немецкой фрейлейн, точнее, наполовину немки, наполовину русской. Эту восемнадцатилетнюю девицу отослали в Брюссель завершать образование, она среднего роста и худощавого сложения, с длинным телом и короткими ногами, с развитым, но бесформенным бюстом; талия безжалостно стянута тугим корсетом, платье аккуратно оправлено, большие ступни вбиты в узкие ботинки; головка маленькая, волосы гладкие, заплетенные, прилизанные, словно приклеенные к голове все до последнего волоска; лоб очень низкий, мстительные серые глаза крошечные, как бусинки, в лице есть что-то татарское – довольно плоский нос, слишком высокие скулы, хоть в целом оно не уродливо; цвет лица неплох. Такова внешность. Что касается умственных способностей, Аурелия плачевно необразованна и невежественна, не способна правильно писать даже на родном немецком; при своей неуспеваемости по французскому и тщетных, более похожих на фарс попытках выучить английский, она просидела в школе двенадцать лет, но продвигалась вперед еле-еле, так как все упражнения, все задания выполняли за нее другие, а уроки она отвечала, подглядывая в спрятанный на коленях учебник. У меня не было возможности наблюдать за Аурелией постоянно, поэтому я не знал ее привычек, но, судя по состоянию ее парты, книг и тетрадей, я сказал бы, что она неопрятна и даже грязна; как я уже отмечал, ее платье содержалось в порядке, но, проходя мимо ее скамьи, я замечал, что Аурелии давно пора вымыть шею, а по ее волосам, сальным и вдобавок блестящим от помады, не хочется провести ладонью и уж тем более погрузить в них пальцы. Поведение Аурелии в классе, по крайней мере в моем присутствии, изумляет и явно свидетельствует о ее глупости. Завидев меня в дверях, она толкает в бок соседку и сдавленно прыскает; пока я иду на свое место на возвышении, буквально ест меня глазами, словно решив привлечь мое внимание, а если удастся – всецело завладеть им, для чего она пробует на мне силу самых разных взглядов: томных, дерзких, насмешливых, хищных. Для такого обстрела я неуязвим – ибо мы пренебрегаем тем, что нам дарят в изобилии и без всяких просьб, – поэтому Аурелия начинает издавать звуки: вздыхает, стонет, бормочет что-то бессвязное на несуществующем языке. Когда я расхаживаю по классу, она выставляет ногу из-под парты и старается задеть мою ногу; если по неосторожности я задеваю ее ботинок, она чуть не бьется в конвульсиях, с трудом подавляя смех, а если вовремя замечаю ловушку и обхожу ее, то слышу, как Аурелия еле слышно бранит меня на скверном французском с невыносимым нижненемецким акцентом.