Шарлотта Бронте - Учитель

В коридоре на выходе из зала меня встретила мадемуазель Ретер.

– Зайдите на минутку, – распорядилась она и приоткрыла дверь в боковую комнату, откуда вышла, ожидая меня.

Комната служила, по-видимому, столовой, так как в ней помещались буфет и застекленный шкаф со стеклянной и фарфоровой посудой. Мадемуазель Ретер едва успела прикрыть за нами дверь, как в коридор хлынула толпа приходящих учениц, срывающих с вешалок плащи, капоры и корзинки; время от времени классная дама подавала визгливый голос, тщетно пытаясь восстановить хотя бы подобие порядка, – да тщетно: бурлящая толпа не признавала дисциплины, и это в школе, которая славилась на весь Брюссель!

– Итак, вы провели первый урок, – ровным, спокойным тоном начала мадемуазель Ретер, словно не подозревая о хаосе, отделенном от нас единственной стеной. – Вы остались довольны ученицами? Или считаете нужным пожаловаться на их поведение? Доверьтесь мне и ничего не скрывайте.

К счастью, я считал, что сумею справиться с ученицами и без посторонней помощи: золотистая дымка очарования, поначалу затуманивающая мое восприятие, почти развеялась. Не скажу, чтобы разница между пансионом для девиц, нарисованным моим воображением, и тем же пансионом в действительности расстроила меня – скорее просветила и позабавила, потому я и не собирался жаловаться мадемуазель Ретер, а ее предложение довериться выслушал с улыбкой.

– Премного благодарен, мадемуазель, все прошло как по маслу.

Она явно не поверила мне.

– Et les trois demoiselles du premier banc? [47] – уточнила она.

– Ah! tout va au mieux! [48] – ответил я, и мадемуазель Ретер прекратила расспросы, но ее глаза, не огромные, сверкающие, жгучие или воспламеняющие, а зоркие, проницательные и практичные, свидетельствовали, что она не поверила мне, а мгновенно промелькнувший в них огонек недвусмысленно говорил: «Хотите промолчать – воля ваша, а я осведомлена и без ваших откровений».

И настроение директрисы почти неуловимо изменилось, лицо уже не было озабоченным, она завела разговор о погоде и о городе, принялась по-соседски расспрашивать о месье и мадам Пеле. Я отвечал на ее незначительные вопросы, она затягивала разговор, а я следил за его многочисленными поворотами, и это продолжалось так долго, слова лились таким бурным потоком, темы менялись так часто, что любой догадался бы: цель моей собеседницы – задержать меня. Ничто в ее словах не указывало на эту цель – в отличие от ее лица: пока губы произносили любезные банальности, внимательный взгляд то и дело устремлялся на мое лицо. Посматривала она не исподтишка и не в упор, и хотя делала это очень осторожно, я, кажется, не пропустил ни одного взгляда. Я сам наблюдал за ней так же заинтересованно, как она за мной, и вскоре понял: мой характер изучают, нащупывают достоинства, слабости и причуды, пробуют то один, то другой прием в надежде отыскать какую-нибудь трещинку, выступ, на котором можно утвердиться маленькой ножкой, а оттуда переставить ее на мою шею, подчинить меня себе. Читатель, не поймите меня превратно: повелевать моим сердцем она не стремилась, в то время она жаждала лишь политической власти. Я официально получил место учителя в ее заведении, и ей хотелось знать, в чем ее преимущество передо мной, каким способом мной можно управлять.

Наслаждаясь этой игрой, я не спешил ее завершить; время от времени я подавал мадемуазель Ретер надежду, делал заведомо беспомощный ход, но едва ее проницательные глаза вспыхивали, едва ей казалось, что я в ловушке, как я, сделав несколько шагов по намеченному ею пути, с удовольствием шел на попятный – демонстрировал здравый смысл и непреклонность так явственно, что надежды мадемуазель Ретер улетучивались.

Наконец служанка пришла доложить, что ужин подан, в итоге дуэль пришлось прекратить; мы расстались, сознавая, что ни один из нас не выиграл ровным счетом ничего: мадемуазель Ретер не дала мне ни единого шанса развить атаку, а я разгадал все ее уловки до единой. Исход боя так и остался неопределенным. Уходя, я протянул мадемуазель Ретер руку, в ответ она подала свою, маленькую, белую – и ледяную! Я намеренно заглянул ей в глаза, вынуждая посмотреть прямо на меня, но ничего не добился, обнаружил, что она по-прежнему сдержанна, уравновешенна и невозмутима, и был разочарован.

«Я становлюсь мудрее, – думал я, возвращаясь к месье Пеле. – Только посмотрите на эту женщину из плоти и крови – разве похожа она на героинь романов и баллад? Начитавшись прозы и поэзии, впору поверить, что женщина – не что иное, как олицетворенные чувства, будь они святыми или порочными, а здесь перед нами удивительный, на редкость благоразумный и достойный экземпляр, чуть ли не полностью состоящий из отвлеченной рассудочности. Сам Талейран не превзошел бы бесстрастностью Зораиду Ретер!» Так я думал в то время и лишь позднее узнал, что внешняя холодность – неизменная спутница страстей, бурлящих в душе.