Валентина Немова - Святая святых женщины

Уже было сказано, что осенью выдала я, по распоряжению мамы, Лиде и Родиону 360 рублей. И сказала, что это старушке "на смерть". А когда приехала весной и спросила у сестры, целы ли эти три сотни, она мне ответила невинным тоном, как ни в чем не бывало:

— А мы эти "смертные" мамины деньги отдали ей.

— Зачем?

— Чтобы на другое не потратить.

Но этих денег и у мамы не оказалось. Перетаскали их, должно быть, Юдины — по частям. Нашел Родион способ, как присвоить наличность тещи и не ответить за это. Кроме Лиды и Родиона никто в маминых шкафах не рылся (так бы хозяева квартиры и допустили это!). Но доказать, что провинились именно они, не было никакой возможности. Да и стоило ли что-то им доказывать?!

После кончины мамы из ее денег, записанных на мое имя, осталось 700 рублей. Этим семи сотням, когда началась перестройка, не страшна была никакая инфляция. У Галины же пропало много тысяч — точно в наказание за то, что маму обкрадывала…

На севере в этот раз я пробыла около месяца, пока муж Майи, в составе геологической экспедиции, занимающейся разведкой месторождений алмазов, находился в поле.

А чем занималась я, живя у дочери? В основном стиркой пеленок Маруси, которые то и дело приходилось менять. (Тогда же еще не было никаких памперсов, которые, использовав, просто выбрасывают.)

Это была настоящая карусель: только справлюсь с одним, доверху наполненным тазом, выставляю в коридор, Майя подает мне в ванную комнату другой. И так с утра до ночи, с перерывами лишь на обед и на ужин. Как-то выбралась на свет белый, а дочка, взглянув на меня, со страхом в голосе спрашивает:

— Мама, что у тебя с лицом?

— Как что? Разогрелась над корытом с горячей водой. Поры впитали испарения мочи и стирального порошка, вот оно и скукожилось. Не волнуйся, это же не в первый раз. Когда Полькины простыни полоскала, было точно так же. Но прошло. И теперь пройдет.

— Дай-то Бог!? вздохнула дочь, покачав головой. Майе очень не хотелось, чтобы я раньше времени выглядела старухой. Мне — тем более.

И не могла я себе разрешить в таком неприглядном виде заявиться в родной город, в котором у меня столько знакомых, поэтому билет до Летнего купила я с остановкой в Зимнем. Сначала в порядок свою внешность привела, а потом уже поехала дальше.

В этот раз меня никто не встречал. С вокзала я сразу отправилась в сад. Поздоровалась с распустившими листву деревьями, словно это были живые существа, наломала охапку сирени, которая уже расцвела и так благоухала, что у меня от этого запаха даже голова закружилась, оставила вещи в домике и поехала в автобусе, который уже вовсю курсировал между садом и городом, к маме. Она писала мне, когда я жила на севере, что Родька наконец устроился на работу. И я, помня это, специально подгадала прийти к Юдиным в такое время, когда глава семьи отсутствовал.

Увидев сквозь глазок в двери, что я стою с букетом (тут надо сказать, Лида очень любит цветы: они ведь так украшают жилище, а создавать в нем уют так же, как и кормить на убой благоверного, считает она своей главной обязанностью), сестра открыла мне, поблагодарила за сирень, предложила пройти, но предупредила, что удалиться должна буду я до прихода Родиона, который, как всегда, не в духе и не желает видеть никаких гостей.

Мама тут же вышла из своей комнаты, мы обнялись с ней, расцеловались. Она приготовилась было всплакнуть, но я, покачав головой, запретила ей это. Лида накрыла на стол, мы перекусили. Затем, вдвоем с мамой, вышли на улицу, чтобы посекретничать. Уселись на "нашу" скамейку, и я попросила свою подружку рассказать, как ей живется у Юдиных.

— Как будто ничего, — ответила она, — кормят неплохо, содержат в чистоте, компании собирают редко.

— Почему же ты, если все так хорошо, говоришь таким тоскливым голосом?

— Все равно жалею, что соединилась с ними.

— Почему?

— Да из-за тебя. Что они против тебя через сад. И за Галю тоже обидно, что дружбу водить с нею не желают.

Поведала мне мама, как отмечали Юдины 7 ноября (тогда это был еще праздничный день). Вся их компания собралась, за двумя сдвинутыми столами расселись и братья, и сватья, и зятья, и сестры, и свояченицы: всю Родькину родню поименно мама перечислила.

— А с Лидкиной стороны, — продолжала она уже со слезами на глазах, — одна я. И больше ни души… Даже Галину, сестру свою, Лида не позвала. Муж запретил. Сидят, пьют, закусывают, смеются. А как петь начали (а поют Юдины, подвыпив, чудесно, за душу берет), мама вылезла из-за стола, ушла в свою комнату, легла на диван и целый вечер проплакала. Милу вспомнила, как жили с нею душа в душу, как хоронили ее, бедненькую.