Чарльз Мартин - Моя любовь когда-нибудь очнется

«Вот так сюрприз!.. Интересно, зачем ей понадобилось скрывать ото всех такую красоту?»

Кой шагнула вперед, набрала в грудь побольше воздуха.

– Пусть… пусть это останется между нами, хорошо?..

– Кой… – Ощупью найдя в рюкзаке тетрадь, я достал ее и взвесил в руке. – Если вы спрашиваете, готов ли я хранить в секрете все, что я узна́ю из вашего дневника, то ответ здесь может быть только один. Да. Конечно. Но если речь идет о доверии, то это совсем другое дело. Доверие – это выбор. Доверие нужно заслужить. Сам я доверяю далеко не каждому, да и вы, я думаю, тоже. Заслуживаю ли я вашего доверия? Это можете решить только вы – не я. И у вас должны быть для этого основания. Если вы просите меня прочесть ваш дневник, значит, вы мне доверяете…

Почти минуту Кой стояла неподвижно, глядя себе под ноги. Наконец она чуть приподняла голову, посмотрела куда-то в конец коридора и снова надела очки. Поудобнее подхватив сумку, она подошла ко мне, забрала тетрадь и, не прибавив больше ни слова, зашагала прочь.

Быть может, я обошелся с ней чересчур жестко, быть может, нет. Кто знает?.. Сам я знаю только одно: большинство людей предстает наиболее уязвимыми именно в своих дневниках. Они изливают на бумагу всю душу. Порой для таких людей дневник – это единственный друг и собеседник, единственный, кто готов их слушать, и единственный, с кем им хочется разговаривать. И мы говорим, говорим до тех пор, пока рука способна держать перо, а потом, опустошенные, выговорившиеся, ложимся спать, идем на занятия или возвращаемся к повседневной работе – или к чему-то другому, от чего пытались бежать.

Вернувшись домой, я некоторое время бесцельно бродил по комнатам, пока не решил, что поеду в больницу, когда на дежурство заступит вечерняя смена. Но вместо этого я вдруг с удивлением обнаружил себя свернувшимся на качалке на передней веранде, где, открыв глаза, наблюдал за тем, как раннее утреннее солнце золотит нежные кукурузные метелки. Последним, что я помнил, была все та же кукуруза, ряды которой кланялись поднявшемуся ветру.

Прищурив глаза от яркого света, я опустил голову и вдруг увидел на полу рядом с креслом-качалкой дневник Кой и придавленную камнем записку:

«Не хотела будить вас, профессор. Извините за вчерашнее. Прочтите, пожалуйста. Кой».

Я отправился на кухню, сварил кофе и, держа в руке дымящуюся кружку, вернулся в кресло. Кое-как справившись с желанием ехать в больницу, я раскрыл тетрадь на первой странице.

К полудню я прочел дневник целиком. В нем оказалось множество стихов, еще больше коротких виньеток-описаний, эпизодов и случаев из жизни. Ни начала, ни конца в общепринятом смысле в дневнике не было. Больше всего он напомнил мне подборку моментальных снимков или сделанных по горячим следам зарисовок, не объединенных даже формальным общим контекстом.

Когда я перевернул последнюю страницу, у меня оставался только один вопрос: что, ради всего святого, эта девушка делает на моих занятиях? Насколько я мог судить, Кой от природы была одарена очень щедро. Нет, я вовсе не имею в виду, что у нее был «прекрасный стиль» или что она «в совершенстве владела языком». У Кой просто был талант. Настоящий талант, без дураков.

И вот, сидя на крыльце и держа в руках душу и сердце своей студентки, я мог найти только два правдоподобных объяснения ее дару. Либо Кой была своего рода пишущим Биллом Гейтсом и обладала врожденной гениальностью, по какой-то причине не замеченной ее школьными преподавателями, либо с ней что-то случилось. И это что-то должно было быть достаточно неожиданным и серьезным, чтобы в одночасье лишить Кой обычной девичьей сентиментальности, заменив ее холодной отстраненностью Снежной королевы и… черными очками.

Дневник Кой пробудил во мне давние, почти забытые эмоции, которые я несколько раз испытывал, пока учился в начальной школе, и которые очень редко посещали меня в период моей так называемой взрослой жизни. Восторг, благоговение, изумление и трепет – вот что я чувствовал, когда мы с нашей школьной учительницей музыки мисс Эдвардс добрались до Моцарта. Читая дневник Кой, я испытывал то же самое. Мне просто не верилось, что столь молодая девушка смогла создать столь изящные, тонкие, зрелые вещи.

Наконец я отложил дневник и, чувствуя, что у меня пересохло во рту, отхлебнул горький, давно остывший кофе. Вкус был отвратительным, и меня едва не стошнило, но я вспомнил, что Мэгги любила холодный кофе. Утром она частенько наполняла им свою кружку, которая потом стояла несколько часов, пока перед обедом Мэгги ее не выпивала. Она утверждала, что в середине дня ей просто необходима инъекция кофеина. Я не возражал, мне только было непонятно, почему кофе непременно должен быть холодным, если сварить свежую порцию не так уж долго. Внезапно мне стало любопытно, и я вновь взял кружку и понюхал. Кофе простоял рядом со мной не меньше трех часов, и я поднес его к губам и сделал большой глоток. Холодные, крупные крошки кофейной гущи застревали у меня под языком, потом хлынули в горло. Да, подумал я, у холодного кофе совсем другой, особенный вкус… И в ту же секунду ледяной кулак одиночества снова обрушился на меня и размазал по полу, как букашку.