Мор Йокаи - Венгерский набоб

- Ну, так жду, значит, завтра на именины, любезный Петер, - сказал барин Янчи, приглашая, как и все эти сорок лет, верного слугу к своему столу, куда лишь знатные господа допускались да присяжные потешники.

- Недостоин милости барской, не место мне в обществе столь высоком, как и все эти сорок лет, смиренно ответил непритязательный слуга, склоняя низко голову, - послезавтра утром поимею честь, с другими служащими вместе.

И с поклоном, следя, как бы ненароком задом не повернуться к его сиятельству, пятясь, удалился.

Барин Янчи засмеялся после его ухода. Довольный, может быть, бескорыстной честностью преданного слуги? Нет. Просто для него и Петер таким же домашним дураком был, как и цыган, который петрушничает, стихоплет, который в рифму вздор несет, антрепренер, который Гамлета играет, или борзой пес, который зайца ловит, подкинув его в воздух, на лету. С одной лишь разницей: у этого достохвальная дурацкая роль - чтить и не обкрадывать своего барина, хотя возможностей сплутовать предостаточно. Но и он дурак, как все остальные, и обязанность у него та же: помещика тешить. Именно потому барин Янчи и жалует Петера Варгу любовью не меньшей, нежели прочих своих шутов: цыгана Выдру, поэта Дярфаша, антрепренера труппы Локоди и пса Мати, - и помри вдруг честный управитель, столь же горько оплакивать его станет и такое же пышное надгробие ему соорудит, как цыгану своему, виршеплету, актеру и собаке.

- Ну, чего рот разинул? - прикрикнул он на Палко, стоящего у него за спиной. - Чего не идешь, стряпчего не зовешь?

- Да ладно уж кричать! - возразил старый гайдук. - Не побегу же я враз, когда отчеты эти у меня в голове, прах их побери.

- А, хорошо, что напомнил. Ты-то мне когда отчитаешься в тех ста форинтах, что в Дебрецен брал с собой? Ну-ка, почтеннейший, покажи, научился ли ты отчеты составлять.

- Это нам раз плюнуть, - с гусарской лаконичностью отозвался Пал, подкрутил столь же лихо усы, обдернул спереди доломан, воткнул кривой гребень поглубже в волосы, поправил подбородком шейный платок и, подтянув ременный пояс и обмахнув руками сапоги, крякнул трижды и сказал: Получено от вашего высокоблагородия сто форинтов ассигнациями. Из каковых остался у меня в кармане петак [старинная мелкая монета (пять крейцеров)], прочее проедено и пропито. Summa summarum [итого (лат.)]: в точку сто форинтов.

Барин Янчи за бока схватился.

- Ха-ха-ха! И ты, значит, как та депутация: "Туда, обратно - сто форинтов; еда, питье - сто форинтов; итого триста получить".

- Значит, - был ответ.

- Ну, марш за стряпчим! Да скажи ему, перо захватил бы получше, писать придется, - то, что здесь, не для грамотного человека.

Через четверть часа привел Палко стряпчего.

Неизвестно, в каком уж болоте выудил барин Янчи примечательную сию личность, но остальным она очень под стать.

Физиономия у этого доброго человека в точности беличья, только из-за антипатии к умыванию грязная до черноты. И все, от нечесаных, свалявшихся волос до стоптанных каблуков, вида соответственного. Засаленный, не стиранный много лет воротник, залоснившийся от проливаемых на него разнообразного назначения жидкостей сюртук, неопределенного цвета жилет, застегнутый вдобавок не на ту пуговицу, а вперекос, благодаря чему нижняя проранка освобождается для пристежки панталон, весьма рационально восполняя отсутствие подтяжек. Шейный платок, когда-то, вероятно, белый, завязан сзади, по распространенной одно время моде, хотя не парижской. Оба кармана до самых колен набиты всякой всячиной: носовыми платками, клубками бечевки, зимними перчатками; пальцы же такие, точно вместо пера стряпчий пятерню окунает в чернильницу.

И он тоже домашний шут барина Янчи. Другого никого ему и не надобно; зато их сбирает он со страстью особенной. А этот - уж самый, что ни на есть sordidus [грязный, мерзкий, жалкий; последнего разбора (лат.)]; его на свет божий вытаскивают, если, к примеру, охота припала кого-нибудь для забавы вместо сливянки касторкой угостить. Обычно же употребляется он для надобностей более прозаических: письма писать, инвентарные описи составлять да крестьян на сходах обжуливать.

Его величает набоб просто "слушай, ты", - у него это ниже даже обыкновенного "тыканья".

- Слушай, ты! Подойди-ка. Ой, луком-то разит от него!.. Рот, рот хоть прикрой. Не говорил я, что ли, луку не есть? А не то выгоню. И где только достает, ведь запрещено же у меня лук выращивать. Так слушай: я тебя вызвал письма срочные написать, - да смотри не прохлопай, дважды не стану повторять. Напиши друзьям всем моим, с которыми были у нас в этот год хоть какие-никакие нелады, и извести: в имеющий быть день рожденья желал бы я помириться. По порядку: Мишке Хорхи напишешь (intra parenthesim [в скобках (лат.)]: Михаем пиши его, Мишка он не для всякого), что в тяжбе из-за межи я ему уступаю и Бурьянный взлобок отдаю; пусть его. Лаци Ченке напиши (да не забудь "perillustris ac generosus" [достойнейший и благородный (лат.)] его повеличать, но все-то по-латыни не пиши, не поймет, он синтаксис [начальный класс старых латинских школ, в котором занимались только синтаксисом] только кончил), что жеребца, которого он давеча просил, а я не отдал, может приехать забрать. Леринцу Берки дай знать: во всем ему теперь верю, - даже если пообещает не врать больше, и то поверю. Точно такими словами напиши. Фрици Калотаи... нет, этому не пиши ничего, раз он оказался способен мое приглашение в заемное письмо переделать; сам все равно заявится, хоть я и вышвырнул его полгода назад, как собаку. И напоследок Банди Кутьфальви: чтобы ту взбучку забыл, которую Мишка-братец задал ему ото всех нас, пускай с ним помирится, а досаду на ком сорвать, я уж ему найду, не другого кого, так стряпчего моего, - понял, ты?