Хаим Граде - Синагога и улица

— Посреди недели тоже нельзя. Еврейка должна прихорашиваться только для своего мужа, — ответил отец. — В таких косах, как у тебя, запутывается нечистый. Молодые люди, глядя на тебя, могут еще, чего доброго, согрешить неподобающими мыслями.

— Дай Бог, чтобы как можно больше парней засматривались на моих дочерей. Тогда они удачно выйдут замуж. Ты слыхал о таком, чтобы отец просил, чтобы его дочери никому не нравились? — раздраженно пожала плечами жена слесаря.

Злата всегда поддерживала детей, хотя и считала безумием и бессмысленной попыткой разозлить отца желание Итки жить одной. Но если отец такой святоша, неудивительно, что ей хочется убежать на край света.

Итка осталась жить у отца и работала в скобяном магазине Миклишанского. Свои заработки она тратила на наряды. Ее смех часто раздавался во дворе Лейбы-Лейзера, компанию она водила с торговками из лавок, а также с молодыми фабричными работницами, которые вели себя абсолютно свободно. Отцу приходилось утешать себя тем, что девица хотя бы не ходит в танцевальные залы и в театры. В том, что она туда не ходит, он был уверен, потому что в десять вечера она обязана была возвращаться домой. Реб Хизкия понимал, что лучшим лекарством было бы выдать Итку замуж за набожного парня. Но как он мог этого добиться от своей младшей дочери с медно-красными косами, если даже за Серл, которая ходила с платком на голове, ему приходилось следить во все глаза, чтобы она не встречалась с медником Йехиэлом-Михлом Генесом. Не доживут эти враги Израиля до того, чтобы его зятем стал парень, который сам себе устраивает сватовство!

Воскресное летнее утро. По польским законам магазины и мастерские должны быть закрыты в этот день недели. Соседи спят дольше, а слесарь реб Хизкия сидит в синагоге. Именно тогда Итка любит выходить на крыльцо посреди расчесывания своих густых волос. Так сладко и приятно, когда солнечные лучи сушат влажные волосы, греют, гладят и щекочут шею и лицо. Ее прищуренные глаза видят сквозь ресницы, как золотые солнечные лучи превращаются в голубые искры. Конечно, отец сказал бы, что это соблазн зла, но Итка чувствует: это прекрасный мир зовет ее наружу. Все ей интересно, все вызывает веселый смех. Еще больше ей нравится, когда ею восхищаются. Но парни еще спят. Только один Мойшеле Мунвас, выбритый и с закрученными усами, сидит в белой рубашке в своей комнате у раскрытого низенького окна и смотрит наружу.

Итка постоянно смеется над обивщиком.

— Что они в нем находят, эти женщины? — спрашивает она своих подруг. — Мне кажется, он не столько бабник, сколько сам похож на бабу!

А подруги поражаются, откуда слесарева Итка так разбирается в мужчинах. Теперь она кричит через пустой двор девушке, которой не видно и не слышно:

— Йохеле, ты уже готова?

Одновременно она расчесывает коричневым гребешком свои темно-рыжие волосы и кокетливо забрасывает их на плечо. Потом она захватывает с другой стороны головы еще одну прядь и пробегает по ней пальцами так легко и проворно, как арфистка по струнам, прежде чем начинает играть.

— Йохеле, Йохеле! — продолжает вызывать Итка свою подругу из какой-то квартиры. При этом ощущает, что Мойшеле Мунвас не сводит с нее своих цыганских глазищ. Тогда младшая дочь слесаря снова перекидывает свои волосы, на этот раз еще резче, с такой радостью и с таким наслаждением, как будто купается в чистой речушке, поминутно высовывая голову из-под холодной воды под теплые солнечные лучи. Вдруг она беспокойно поворачивается к синагоге, и, как предупредило ее сердце, отец в синагоге услыхал ее озорной голос. Он, с талесом на плечах, высовывает голову через раскрытое окно и смотрит на дочь. Он знает, что за ней надо присматривать.

Итка исчезает в доме, а Мойшеле Мунвас думает: фигура — ничего себе, грудь высокая и мягкая, как подушка, а волосы рыжие, как у ведьмы. Судя по тому, как она вращает глазами, и по ее веселому смеху, она не слишком большая праведница. Тем не менее нельзя знать наверняка. Может быть, все, что эта хохотушка разрешает себе, происходит только в ее в фантазиях. Ведь ее отец — самый большой святоша во дворе Лейбы-Лейзера, да и вообще во всех дворах на Еврейской улице.

С тех пор как евреи из синагоги не захотели взять его в миньян, у Мойшеле Мунваса было плохое настроение. Он не понимал, враги ли ему его соседи. Если им жалко Нехамеле, то почему не жалко его? Ведь он же ее не любит! Да и как можно любить женщину, у которой нет ни капли гордости? Он ведь уже столько раз говорил ей, что женился из страха перед братьями и потому, что хотел отомстить модистке Берте Сапир. «Нехамеле, — говорит он ей, — меня к тебе не влечет». Однако она все свое: раз вышла замуж — значит, навсегда, она ведь отдала ему свои сбережения и свою скромность. Ой, как он ненавидит ее за скромность, эту высохшую девственницу! Но еще больше он ненавидит ее за то, что ей нравится, когда ее жалеют за сиротство. Она специально ходит подавленная, чтобы подстрекать людей против него. Плевать он хотел на всех соседей, на своих братьев, и даже на модистку Берту он тоже плевать хотел. Он раньше даже представить себе не мог, сколько женщин на него позарятся.