Редьярд Киплинг - Свет погас

Рыжеволосая заворочалась, комкая простыни.

- В эту жару никак не уснешь, - простонала она, и Мейзи с досадой ненадолго прервала свои размышления.

Все будет точно так же. Ей придется делить свою жизнь между тесной мастерской в Англии и просторной мастерской Ками в Витри-на-Марне. Нет, она перейдет к другому учителю и с его помощью добьется успеха, который принадлежит ей по праву, если только беспрестанный труд и отчаянные усилия дают человеку право хоть на что-нибудь. Однажды Дик сказал ей, что проработал десять лет, постигая тайны своего ремесла. Она тоже проработала десять лет, и десять лет ничего не значат. Дик сказал, что десять лет ничего не значат, - но это относилось только к ней. И он же - этот человек, которому теперь недосуг даже ей написать, - сказал, что будет ждать ее десять лет и рано или поздно она вернется к нему. Так было сказано в том самом дурацком письме, где он толковал про солнечный удар и дифтерит; потом он вовсе перестал писать. А теперь гуляет по улицам при лунном свете и целует кухарок. Как хотелось ей дать ему достойную отповедь - не в ночной рубашке, конечно, а в пристойном платье, строго и надменно. Но ведь если он целует других девушек, то, даст она эту отповедь или нет, ему безразлично. Он только посмеется над нею. Ну ладно же. Она вернется в свою мастерскую и станет писать картины, которые пойдут нарасхват, ну и все прочее. Мысли вращались медленно, как мельничное колесо, оборот за оборотом, неуклонно повторяясь, а за спиной ерзала и металась рыжеволосая.

Мейзи подперла рукой подбородок и окончательно решила, что Дик отъявленный негодяй. Дабы оправдать такое решение, она с неженской последовательностью стала взвешивать все обстоятельства дела. Когда-то он был мальчиком и признался ей в любви. А потом поцеловал ее - поцеловал в щечку, - и неподалеку кивал головкой желтый мак, совсем как эта гадкая высохшая роза в саду. Потом они долго не виделись, и многие мужчины признавались ей в любви - но она была поглощена только работой. Потом мальчик вернулся к ней и при второй встрече снова признался в любви. А потом он... чего он только не делал. Он не жалел для нее ни времени, ни сил. Он разговаривал с нею об Искусстве, о домашнем хозяйстве, о живописной технике, о чайной посуде, о соленых огурцах, которыми часто закусывают - и при этом употреблял очень грубые выражения, - о кистях из собачьего волоса. Лучшие кисти, какие у нее были, подарил он - ими она работала каждый день; он дарил ей также полезные советы, а время от времени и взгляд. Какой это был взгляд! Словно у побитого пса, который по первому зову готов ползти к ногам хозяйки. А она не вознаграждала его, но зато - тут она утерла рот кружевным рукавом рубашки - он удостоился чести ее поцеловать. И притом в губы. Какой стыд! Ведь этого достаточно и даже более чем достаточно, неужели ему показалось мало? А если ему мало, разве он не отплатил сполна тем, что перестал писать и, быть может, целует других девушек?

- Мейзи, тебя просквозит. Ложись наконец, - послышался истомленный голос подруги. - Я глаз не могу сомкнуть, когда ты торчишь у окна.

Мейзи только пожала плечами и промолчала в ответ. Она все предавалась размышлениям о несправедливости Дика и о многих несправедливостях, в которых он совсем не был повинен. При безжалостном свете луны нечего было и думать уснуть. Свет этот словно застилал серебристым инеем стекла верхних окон мастерской в доме напротив; и она, как завороженная, не могла отвести взгляда, а мысли все больше туманились. Тень от металлической рукояти укоротилась, снова вытянулась и потом исчезла совсем, когда луна закатилась где-то вдали, за пастбищем, и темную аллею быстрыми скачками пересек заяц, торопясь укрыться в своей норе. Вот уже потянул предрассветный ветерок, дыша прохладой, всколыхнул высокие травы на склонах холмов, и к берегу обмелевшей от засухи реки спустились на водопой стада. Мейзи уронила голову на подоконник, и спутанные черные волосы накрыли ее руки.

- Мейзи, проснись. Тебя же просквозит.

- Хорошо, хорошо, дорогая. - Потягиваясь, она кое-как доплелась до постели, словно сонный ребенок, зарылась лицом в подушки и пролепетала: - Но все же... все же... жаль, что он мне не пишет.

Наступил день и, как всегда, принес с собою будничную работу в мастерской, запах красок и скипидара, однообразные наставления Ками, который был никудышным художником, но бесценным учителем, если только удавалось к нему приноровиться. Мейзи весь день это никак не удавалось, и она с нетерпением ждала окончания занятий. Она знала заранее верные признаки: Ками непременно сунет руки за спину, скомкает полы чесучового пиджака, его блеклые голубые глаза, не видящие уже ни людей, ни картин, устремятся куда-то в прошлое, и ему вспомнится некий Бина.