Редьярд Киплинг - Свет погас

- Право же, это унизительно, - сказал он, - но, по счастью, Торпенхау в отъезде и не может видеть, до чего я докатился. Доктор посоветовал избегать волнений. Дружок, иди ко мне, я тебя приласкаю.

Песик взвизгнул, потому что Дик едва не задушил его в объятиях. Но когда он услышал в сумерках человечий голос, то собачьим своим умом сообразил, что ему-то ничто не угрожает...

- Аллах милосерд, Дружок. Конечно, он мог бы обойтись с нами и благосклонней, но об этом потолковать мы еще успеем. Кажется, я нащупал теперь правильный путь. Все эти эскизы головы Бесси были нелепостью, из-за них, песик, твой хозяин чуть не остался в дураках. Зато теперь все яснее ясного - "Меланхолия, непостижимая для ума". Здесь непременно должны быть черты Мейзи, потому что она никогда не будет моей, но и черты Бесси тоже, ведь она все знает про Меланхолию, хотя сама не знает, что знает это; я стану рисовать, и все закончится смехом. Таково мое желание. Будет она хихикать или ухмыляться? Нет, она будет откровенно хохотать с полотна, и всякий, кто сам изведал скорбь, будь то мужчина или женщина, непременно... как это сказано в стихах?

Услышит зов, душой узнает друга

В тот миг, когда кипит смертельный бой.

"Смертельный бой"? Ну что ж, это лучше, чем писать картину лишь ради того, чтоб досадить Мейзи. Теперь у меня получится, потому что я сам все прочувствовал до глубины души. Дружок, вот я вздерну тебя за хвост. Ты предскажешь мою судьбу. Ко мне.

Дружок безропотно повис в воздухе.

- Совсем как подопытный кролик. И все же ты молодчина, мой верный песик, ты даже не пикнул, когда я тебя вздернул безо всякой пощады. Это судьба.

Дружок снова улегся в кресле, то и дело поглядывая на Дика, который расхаживал взад-вперед по мастерской, потирая руки и посмеиваясь. Уже поздней ночью Дик написал Мейзи нежнейшее письмо, в котором справлялся о ее здоровье, но умолчал о своем собственном, а когда наконец его сморил сон, ему привиделась та Меланхолия, чей образ еще предстояло создать. Лишь рассвет пробудил его и заставил вспомнить о том, что ему суждено в недалеком будущем.

Он тотчас же принялся за работу, негромко насвистывая, и вскоре преисполнился той прозрачной, проникновенной творческой радости, которая так редко выпадает на долю смертного, если только он не возомнил себя равным богу и не отрицает того, что в предназначенный час его жизнь оборвется. Дик позабыл и Мейзи, и Торпенхау, и Дружка, примостившегося теперь у его ног, но не преминул рассердить Бесси, и без того уж сердитую, довел ее до бешенства, дабы только уловить жгучие искры в ее глазах. Он работал самозабвенно, отбросив всякие мысли об уготовленной ему роковой участи, одержимый своим замыслом и поэтому неподвластный земной суете.

- Нынче, видать, у вас радость, - сказала Бесси.

Дик описал муштабелем какие-то круги, словно свершая магическое действо, подошел к буфету и опрокинул стаканчик спиртного. Вечером, после целого дня работы, когда вдохновение наконец иссякло, он снова наведался к буфету и после нескольких таких посещений обрел уверенность, что окулист просто-напросто враль, поскольку он, Дик, так ясно все видит. Ему представлялось даже, как он приготовит для Мейзи уютную квартирку, и тогда уж она волей или неволей станет его женою. Наутро эти мечтания исчезли, но буфет со всем своим содержимым по-прежнему был к его услугам. Он снова принялся за работу, а в глазах мельтешили крапинки, закорючки, пятна, пока он не подкрепился у буфета, и тогда Меланхолия, как на холсте, так и в его воображении, стала еще прекрасней. Он предавался сладостной беспечности, присущей тем людям, которые еще живут среди ближних, но знают, что болезнь вынесла им смертный приговор, а страх приводит лишь к пустой трате быстротечного времени, и предпочитают ему безудержное веселье. Дни протекали без особых событий. Бесси всегда приходила в урочное время, и хотя Дику чудилось, будто голос девушки доносится откуда-то издалека, лицо ее он по-прежнему видел близко и отчетливо, и вот уже Меланхолия воссияла на полотне в облике женщины, которая изведала всю скорбь в мире и теперь хохочет над нею. Правда, углы мастерской подернулись серой дымкой, а потом вовсе канули во тьму; рябь перед глазами и головные боли причиняли тяжкие страдания, и было трудно читать письма Мейзи и еще трудней на них отвечать. Он не мог написать ей о своем несчастье, не мог смеяться, когда она описывала свою работу над Меланхолией, всякий раз уверяя, что картина почти закончена. Но дни, заполненные неистовым трудом, и ночи, овеянные безумными грезами, вознаграждали за все, а буфет был ему лучшим другом. Бесси совсем замкнулась в себе. Когда Дик рассматривал ее, прищурив глаза, она злобно взвизгивала. А потом хмурилась или глядела на него с отвращением, стараясь разговаривать как можно меньше.