Редьярд Киплинг - Свет погас

- Такой гадкой и грязной пачкотни я сроду не видывала, - ответила она, отворачиваясь.

- Многие будут того же мнения, моя крошка... Послушай, Дик, в постановке головы есть что-то коварное, змеиное, но я никак не соображу, откуда это берется, - сказал Торпенхау.

- В том-то вся хитрость, - ответил Дик, самодовольно посмеиваясь, потому что его поняли так глубоко. - Я не мог устоять перед искушением и вот щегольнул разок. Хитрость эту придумали французы, поэтому для тебя она внове: но все дело в том, что голова слегка повернута, а одна щека чуть укорочена, самую малость, от подбородка до мочки левого уха. Кроме того, под ухом слегка сгущена тень. Недостойная хитрость, но таков уж был мой замысел, и я счел себя вправе к этому прибегнуть... Ах ты моя красавица!

- Аминь! Она и вправду красавица. Теперь я это чувствую.

- Точно так же почувствует всякий, кто сам изведал скорбь! - подхватил Дик, хлопнув себя по ляжке. - Такой человек увидит в ней воплощение собственного горя, и тогда, тысяча чертей, он запрокинет голову и захохочет, в точности как она, испытывая невыносимую жалость к самому себе. Я вложил в нее живой трепет своего сердца и свет своих глаз, а дальнейшее мне безразлично... Я устал - невыносимо устал. Пожалуй, мне надо поспать. Убери бутылку с виски, она отслужила свое, да уплати Бесс тридцать шесть фунтов и еще три сверх обещанного, на счастье. Ну и прикрой картину.

Едва договорив, он уснул в кресле, бледный и изможденный. А Бесси тщетно ловила руку Торпенхау.

- Неужто вы никогда больше на захотите со мной поговорить? - спрашивала она.

Но Торпенхау не сводил глаз с Дика.

- Какая прорва тщеславия в этом человеке! Завтра же примусь за него всерьез и сделаю все возможное. Он это заслужил. А? Что такое, Бесс?

- Ничего. Я только приберу здесь и уйду восвояси. Вы не могли бы уплатить мне деньги за три месяца прямо сейчас? Он ведь велел.

Торпенхау выписал чек и отправился к себе. Бесси добросовестно прибрала мастерскую, потом притворила дверь, чтобы в случае чего улизнуть, вылила на тряпку добрых полбутылки скипидара и стала яростно тереть лицо Меланхолии. Но краски поддавались с трудом. Тогда она схватила нож и стала скоблить картину, растирая тряпкой каждый след. Через каких-нибудь пять минут от картины осталась лишь уродливая исполосованная мешанина красок. Тогда она швырнула перепачканную тряпку в камин, показала язык спящему Дику, проговорила шепотом: "Остался в дураках", - повернулась и сбежала вниз по лестнице. Пусть ей никогда больше не суждено увидеть Торпенхау, зато она достойно отомстила тому, кто встал между нею и ее любезным, да еще так часто и жестоко над ней насмехался. Получая деньги по чеку, Бесси испытала истинное блаженство. А потом маленькая разбойница перешла по мосту через Темзу и затерялась среди серой пустыни на Южном берегу.

Дик проспал в кресле до позднего вечера, после чего Торпенхау растормошил его и велел лечь на кровать. Голос у Дика был хриплый, но глаза ярко блестели.

- Давай еще раз взглянем на мою картину, - потребовал он, как балованный и упрямый ребенок.

- Нет, сейчас спать - только спать, - сказал Торпенхау. - Ведь ты болен, хотя, быть может, сам того не замечаешь. Мечешься, как ошалевший кот.

- Завтра же буду здоров. Спокойной ночи.

Проходя через мастерскую, Торпенхау сдернул завесу, прикрывавшую картину, и едва не выдал себя отчаянным криком: "Все стерто!.. Все соскоблено и смыто! Если Дик увидит, он окончательно сойдет с ума! И без того уж он вот-вот впадет в горячку. Эта Бесс - злобная чертовка! Только женщина способна сделать такое!.. А ведь еще не просохли чернила на чеке, который я ей выписал! Завтра Дик будет рвать и метать. Во всем виноват я, подобрал ее с панели, спасти хотел. Ох, бедный мой Дик, бог карает тебя немилосердно!"

В ту ночь Дик не мог уснуть от радости и еще потому, что давно пылавшие перед глазами и уже привычные пыточные колеса исчезли и вместо них с грохотом извергались разноцветные вулканы.

- Ну и палите сколько влезет, - сказал он вслух. - Я свое дело сделал, и теперь будь что будет.

Он умолк и лежал недвижно, устремив глаза в потолок, в крови его бушевал застарелый хмель, порождая бредовые видения, мозг обжигали стремительно возникавшие и тут же исчезавшие мысли, сухие руки подергивались. Вдруг ему почудилось, будто он рисует лицо Меланхолии на вращающемся куполе, усеянном миллионами огней, раскачиваясь на шатких мостках, а все его великолепные мысли воплотились в человеческие образы и внизу, в сотнях футов под ним, дружно возносят ему хвалу, но тут в висках у него что-то лопнуло, звонко, как туго натянутая тетива лука, сияющий купол обрушился, исчез без следа, и он остался в одиночестве средь непроницаемой ночной тьмы.