Редьярд Киплинг - Свет погас

- Какой бесценной находкой вы, Нильгау, были бы для Блейка! - заметил он. - Некоторые из этих рисунков изобилуют редкостным богатством тонов, каких не увидишь даже в природе. "Нильгау, окруженный махдистами, во время купанья" - ведь это же истинная правда, не так ли?

- Жалкий пачкун, это купанье едва не стало для меня последним в жизни. А что, Дружок еще не представлен в "Сказании"?

- Нет. Этот проказник не совершил ничего достойного, он умеет только жрать да душить кошек. Ну-с, посмотрим. Вот вы в образе святого на витраже в соборе. Сколь эффектно расписаны ваши телеса. Будьте благодарны мне за то, что я с таким искусством увековечил вас для потомков. Через полвека вы будете продолжать жить в редкостных и диковинных репродукциях по десять гиней за штуку. Ну-с, что послужит сюжетом на этот раз? Семейная жизнь Нильгау?

- Таковой в единственном числе не существует.

- Стало быть, многосемейная жизнь Нильгау. Само собой разумеется. Многотысячные толпы его жен на Трафальгарской площади. Извольте. Они стеклись сюда изо всех стран мира, дабы присутствовать на бракосочетании Нильгау с прелестной англичанкой. Рисовать лучше всего сепией. Чудесная краска, просто прелесть.

- Ты бессовестно расточаешь свое время, - сказал Торпенхау.

- Успокойся: это полезное упражнение, чтоб рука сохранила твердость, в особенности ежели рисовать сразу, без карандашного эскиза. - И Дик проворно взялся за дело. - Вот памятник Нельсону. Еще мгновение - и Нильгау воздвигнется рядом.

- Прикрой как-нибудь его наготу хоть теперь.

- Беспременно - я увенчаю его цветами флердоранжа, а ее - фатой, ведь как-никак они сочетаются законным браком.

- Вот черт, что ни говори, а лихо он управляется! - воскликнул Торпенхау, заглядывая через плечо Дика, который троекратным движением кисточки обрисовал жирную спину и могучие плечи на фоне гранита.

- Подумать только, - продолжал Дик, - что было бы, имей мы возможность представить на всеобщее обозрение хоть немногие из этих трогательных картинок всякий раз, как Нильгау нанимает бойкого писаку, дабы он откровенно высказал публике свое мнение о моих картинах.

- Признай, однако, что всякий раз, как мне приходит в голову подобная мысль, я предупреждаю тебя заблаговременно. Знаю, что не в моих силах разнести тебя так, как ты того заслуживаешь, и поэтому я перепоручаю дело третьим лицам. Юному Маклейгену, например...

- Не-ет... одну секундочку, дружище: извольте простереть вашу мощную руку, дабы она эффектно вырисовывалась на фоне темных обоев, а то вы только и знаете, что болтать да браниться. Вот, левое плечо и рисовать незачем. Ведь я должен прикрыть его фатой в самом буквальном смысле. Куда подевался мой перочинный нож? Ну-с, что вы хотели сказать об этом юнце Маклейгене?

- Я только отдал приказ к выступлению, дабы... дабы он раздолбал тебя за то, что ты принципиально не желаешь создать произведение, которое переживет века.

- И тогда этот безмозглый юнец, - тут Дик откинулся назад и, прищурив один глаз, стал разглядывать неоконченный рисунок, - имея чернильницу и полагая, что он обладает независимыми взглядами, облил меня грязью во всех газетенках. Право же, Нильгау, вы могли бы нанять для такого дела кого-нибудь, уже выросшего из пеленок. Скажи, Торп, как, по-твоему, удалось мне наконец достойно запечатлеть свадебный убор?

- Да как это ты, черт возьми, ухитрился тремя мазками и двумя штрихами так выделить этот убор? - удивился Торпенхау, который не уставал восхищаться художественной изобретательностью Дика.

- Все зависит от того, как положены эти мазки и штрихи. Если б Маклейген столько же смыслил в своем деле, он написал бы лучше.

- Но в таком случае, почему ты не положил эти самые треклятые мазки на полотно, достойное пережить века? - допытывался Нильгау, приложивший немало усилий, дабы нанять для вразумления Дика молодого борзописца, который чуть ли не во всякое время суток, за исключением сна, неустанно рассуждал о смысле и предназначении Искусства, единого и неделимого, как он утверждал в своих писаниях.

- Минуточку, дайте же мне подумать, как наилучшим образом расположить шествие жен. Ведь у вас их целая уйма, и мне придется только набросать их карандашом - всех этих мидянок, парфянок, эдомитянок... Так вот, стало быть, я презрел ничтожество, пагубность и нелепость всяких попыток преднамеренно сделать что-либо, как говорится, на века и довольствуюсь сознанием, что уже сделал самое лучшее на сегодня, а потому не стану повторять ничего подобного, по крайней мере в ближайшие часы, а может, и годы. Вероятнее же всего - никогда.