Редьярд Киплинг - Свет погас

- Как так? Неужто у тебя в мастерской хранится твое лучшее произведение? - поразился Торпенхау.

- Или ты его уже продал? - подхватил Нильгау.

- Отнюдь. Оно не в мастерской и не продано. Более того, продать его невозможно и вряд ли кто-либо знает, где оно сейчас. Право же, я не... Однако число жен на северной стороне площади катастрофически растет. Обратите внимание, как праведно негодуют бронзовые львы!

- Сказал бы без обиняков, в чем дело, - потребовал Торпенхау, и Дик оторвался от альбома.

- Об этом мне напомнило море, - ответил он, помолчав. - А лучше бы не вспоминать. Штуковина весит несколько тысяч тонн, если только не разрубить ее на части.

- Брось валять дурака, Дик. Тебе незачем становиться перед нами в позу.

- Никакой позы нет и в помине. Это сама правда. Некогда я плыл из Лимы в Окленд на чудовищном, дряхлом, ни к черту не годном пассажирском пароходике, который напоследок использовался как грузовой транспорт и принадлежал захудалой итальянской фирме. Это была умопомрачительная посудина. Нам отгрузили запас угля из расчета не более пятнадцати тонн в сутки, и мы бывали на верху блаженства, когда с превеликим трудом удавалось довести скорость до семи узлов. Вслед за тем мы стопорили машины и дожидались, покуда не остынут раскалившиеся подшипники, да гадали, не расселся ли пуще прежнего треснувший вал.

- Ты был стюардом или кочегаром?

- В ту пору я случайно разбогател и поэтому плыл пассажиром, иначе, думается, неминуемо работать бы мне там стюардом, - сказал Дик с полнейшей невозмутимостью и вновь принялся рисовать шествие разъяренных жен. - Нас, пассажиров из Лимы, оказалось всего двое, и на судне, в сущности, почти не было людей, зато оно кишмя кишело крысами, тараканами и скорпионами.

- Но какое же отношение это имеет к картине?

- Наберитесь терпения. В свое время та посудина совершала пассажирские рейсы из Китая с китаезами на борту, и всю нижнюю палубу тогда занимали две тысячи коек, предназначенных для этих свиных хвостиков. Все койки были за ненадобностью сожжены в топке, и старое корыто пустовало от носа до кормы, свет же просачивался вниз лишь через тесные люки - а при таком свете работа вызывает нестерпимую досаду, но в конце концов я кое-как приспособился. Долгие недели я слонялся без дела. Мореходные карты были истрепаны до последней возможности, и капитан не рисковал проложить курс южнее, справедливо опасаясь, что там его застигнет шторм. Поэтому он прилагал все старания, дабы благополучно пройти острова Дружбы, и я спускался на нижнюю палубу и писал картину на левом борту, в носовом отсеке. Там я нашел немного коричневой краски и немного зеленой, какой красят шлюпки, да еще черной, употребляемой для покрытия судовых механизмов, других же красок у меня не было.

- Пассажиры, конечно, решили, что ты с ума спятил.

- С нами плыл только один пассажир, да и то женщина, но ей я обязан замыслом своей картины.

- И что же это была за особа?

- У нее в жилах текла негритянская, еврейская и кубинская кровь, чему вполне соответствовал ее нравственный облик. Она была неграмотна, не имела ни малейшего желания выучиться грамоте, но частенько спускалась на нижнюю палубу и глядела, как я рисую, капитану же это было не по душе, потому что он вез ее задаром, а ему приходилось иногда торчать на мостике.

- Все ясно. Ты, разумеется, не скучал.

- В жизни своей я не проводил время с таким удовольствием. Для начала, когда на море подымалось волнение, мы решительно не знали, пойдем ли мы через минуту ко дну или же каким-то чудом выплывем; зато когда наступал штиль, мне казалось, что я в раю: эта женщина смешивала для меня краски и болтала на ломаном английском, а капитан то и дело спускался на нижнюю палубу якобы потому, что опасался пожара. Сами понимаете, он мог застигнуть нас врасплох в любую секунду, а я замыслил великолепную картину и вынужден был писать ее, имея в своем распоряжении всего три краски.

- Что же натолкнуло тебя на этот замысел?

- Две строчки из стихотворения По:

Ни ангелы неба в горнем краю, ни демоны бездны морской не могли

Вовек разлучить душу мою с душою красавицы Эннабел Ли.

Он возник сам собой - из моря. Я изобразил битву за обладание обнаженной душой, захлебывающейся в зеленых морских водах, и та женщина послужила мне моделью и для дьяволов, и для ангелов - для дьяволов и ангелов моря, а меж сонмами их вот-вот утонет бедная душа. Это трудно выразить словами, но когда на нижней палубе бывало светло, картина смотрелась превосходно, так что даже дрожь пробирала. Семь футов на четырнадцать, сделано при переменчивом свете и на такой именно свет рассчитано.